Роман Злотников - Пушки и колокола
– Тогда – лад, – кивнул парень. – Для владыки труд – он и Богу ох как угоден, тем паче что у латинян покупать и впрямь – грех великий.
– Давай, Ждан, смотреть, что вышло, – присев на корточки, позвал преподаватель.
Первый блин традиционно комом вышел. Листы, похоже, так себе просушили. А тут еще и тряпками совсем грубыми переложили их. Так, что они в итоге спрессовались в один ком.
– Ох, беда! – искренне огорчился Ждан. – Трудов-то сколько насмарку.
– Не кручинься ты так, – подбодрил его пенсионер. – Первый блин – комам[85]. Забыл, что ли?
– Так то – блин, – протянул он.
– А разница какая? Все одно задобрить их надобно. Да и тебе – наука. Досуха надо заготовки просушивать да полотно льняное добротное между листами прокладывать. Сразумел?
– Сразумел, – послушно кивнул тот.
– Вот и лад! – переходя к осмотру содержимого второй кадушки, подытожил пришелец. Здесь дела были получше, так как использовалась ткань более тонкой наработки. Лепешки уже не слипались, однако из-за того, что загружены были сыроватыми, на заготовки налипли волокна ткани, сделав их не очень-то и пригодными для дальнейшего использования.
– А тут чего? – поспешил поинтересоваться Ждан, еще ни разу не видавший даже самой примитивной бумаги.
– Гляди, – охотно пояснил Николай Сергеевич. – Лист чистым должен быть, иначе смех, а не бумага. Понял?
– А как сробить, чтобы чистым?
– Суши лучше. Сколько на просушку дней извели, помнишь?
– День божий. С зари и до заката.
– Значит, больше надо. Три, четыре, пять.
– До заката не можно, – подумав, отвечал тот. – А почему все? Да потому, что роса в небе собирается да землю укрыть готовится. А ей все попусту, что на траву-мураву, что на блины твои.
– Ишь, смекалистый! – довольно хмыкнул мужчина, про себя отмечая, что как раз этот момент и упустил он из виду, торопясь результат до похода получить. Вот и пожалуйста: спрессовалось все на фиг!
– Чего хмуришься, Никола? – заметив, как, проведя подушками пальцев по листу, собеседник нахмурился, поинтересовался паренек.
– Шершава, – буркнул в ответ тот.
– Ну так и что?
– Писать как? Перо, так и то запинаться будет.
– Неужто? – повторив жест товарища, пожал плечами хлопец. – А чего перу-то на нем делать? Чего вдруг ему запинаться-то?! А писалом ежели? Как на бересте?
– Во удумал! Писалом! На бумаге!
– А чего?
– А того, что на бересте оно и хорошо только! Грубо, твердо. Им лист и порвешь почем зря. За то и пером пишут да чернилами. Ну, – видя замешательство напарника, задумался Булыцкий, как объяснить ему потолковей-то. – Как угольком на досточке. Разумеешь?
– Кажись, да… – почесав затылок, неуверенно кивнул в ответ тот.
– Увидишь еще. Так-то ох как мудрено объяснить. Оно, чем глаже, тем толку больше. Оно… Оно. Чтобы палец скользил надобно…
– Гладкий, – задумчиво пробормотал Ждан, дальше, однако, полемику не развивая.
Изучив содержимое всех кадок, выбрали шесть более или менее толковых блинов и с ними напрямик к Фролу двинулись. У того в ведении переписчиков двое было, которые сейчас корпели над заказом Дионисия. Вот им-то трудовик и собирался предложить на пробу образцы: что они скажут? Оно, ведь, по разумению преподавателя, может, и ладная бумага-то, но как она себя в деле в сравнении с той, что сейчас используют, покажет – Бог один и ведает.
Найти отца Фрола проблемы большой не составило. В церкви обедню служить заканчивали, так что Фролу самая забота начиналась. Честно отстояв остаток службы и дождавшись, когда кум[86] закончит с наведением порядка в храме, Булыцкий решительно направился к служителю.
– Отец Фрол, не обессудь, на тебя уповаем, – обратился трудовик, протягивая заготовку напрягшемуся мужчине.
– Чего тебе? – стеклянным голосом отвечал тот. – Почто от дел, Богу угодных, отвлекаешь?
– От одного дела, угодного Богу, да ради другого.
– Что за дело такое? – поморщившись, отвечал тот.
– Бумага! Гляди, отец Фрол! Получилось ведь! Ей-богу, получилось!
– А чего, что блин, круглая? – поморщившись, тот лишь глянул на изделие, интереса не проявив при этом ни малейшего. – Его бы на стол, а ты – мне.
– Ох и недобр ты, – насупился в ответ Булыцкий. – И рукоположен вроде, а все одно сердце – что камень.
– А ты чин знай, – чуть поколебавшись, отвечал тот. – Ты прежде чем безделицы под нос совать, вон, сперва благословения испроси.
– Безделицы? – чувствуя, как начинает закипать, прошипел Николай Сергеевич. – Безделицы! Вот, значит, как ты за православие радеешь, отец Фрол. Вот, как печешься за то, чтобы в мир шла вера великая.
– Ты место знай свое да мне не указывай! – уже не так высокомерно отвечал служитель. – Диковины свои мастери, а в мой огород носа не кажи да пустого-то не балакай!
– Напраслины, говоришь, да?
– Так и говорю!
– Медь пустозвенящая, значит! Словесами одно глаголишь, а сам латинян поддержать и рад! – сделал выпад Николай Сергеевич. – А как до владыки то дойдет, а?!
– Тьфу на тебя, окаянный! – закрыв лицо одной рукой, тот принялся истово креститься. – Да не суди сказано! – тот пригрозил кулаком оппоненту. – Хула на ближнего твоего – грех! На священнослужителя – анафема!
– Хула, говоришь, – так же внезапно успокоившись, усмехнулся Николай Сергеевич. – Вот тебе бумага, для книг священных. Наша, православная. А ты… – с досадой махнул он. – У латинян, что ли, закупать собираешься[87], а? А эта чем не люба? – пенсионер бросил припасенный свиток в угол.
– Так ведь блин блином, – угомонившись, Фрол перешел к обороне. – Где видано, чтобы бумага такой, а?
– Да от того и такая, что впопыхах да на бегу, – раздосадованно отвечал трудовик. – Показать хотели, пока я не уехал. Мож, писчему дашь своему; пусть бы попробовал. Оно и мне надобно бы: видеть, добрая или худая вышла… А что круглая, так и дел всех – края обрезать! Нет, анафемствовать начал. Почто злобу затаил, а?! Сам же говаривал: судьба, мол, что тогда к тебе зашел. Богу, мол, угодно. Тебя сам Господь уберег, а ты…
– Благословения испроси поперву, – исподлобья поглядел на собеседника дьякон. – Сразу тебе о том сказано было. Было или нет?
– Ну, было.
– Так чего тогда хулить начал? Чего пустобрехствуешь?! Латинянам, мол, в помощь, – раздраженно проворчал он.
– Так ли с кумом беседу ведут? – подняв с пола сверток, устало выдохнул пожилой человек. – Вон Киприан тебя велел отцом крестным выбрать для деток моих. Видать, что-то углядел в тебе или еще чего… А ты… Лаяться только и горазд. Прости, ежели чего не так, – подумав, он поклонился и, развернувшись спиной к служителю, вышел прочь.
– Бог простит, – одними губами прошептал тот.
Выйдя из храма, Булыцкий направился к хоромам князя, здраво рассуждая, что чем тратить время на непонятные препирательства, проще обратиться к Дмитрию Ивановичу. В конце концов тот знал про планы пришельца про книгопечатанье, и как здравый правитель должен был быть заинтересован в укреплении своего авторитета как среди духовенства, так и среди князей-соседей. Ведь, удайся опыт, и бумага получись должного качества, и можно будет поставлять листы и в Киевскую[88] Русь, и в Литовскую.
– Здрав будь, Никола, – знакомым до боли скрипучим голосом кто-то окликнул пожилого человека.
– Здрав, – коротко буркнул в ответ тот, попытавшись пробежать мимо.
– Да постой ты, – не сдавался тот. – Везде не поспеешь, а слово умное так, глядишь, и не услышишь.
– Чего тебе? – устало обернувшись, Булыцкий столкнулся взглядом с одноногим звонарем. – Слободан?
– А ты кого увидать желал, а?
– Ну, – пожал плечами тот.
– Ты, Никола, вот чего, – не желая тратить время, с ходу начал мужчина. – Ты с Фролом в оба гляди. Говаривают про него всякое.
– Про меня тоже, вон, языки всякое треплют, – насупился в ответ пришелец. – Так и что теперь, не знаться со мной да ховаться, как я иду.
– Ишь, скор ты да горяч, – сплюнув, усмехнулся калека. – В том и сила твоя, и слабость.
– Чего это вдруг слабость? – оскалился в ответ тот.
– А в том, что делаешь поперву, а потом уже и сразуметь пытаешься, чего натворил-то. Тебя, вон, князь на что женил? Чтобы остепенился да ума-разума со статью набрал. Только, гляжу я, попусту все. Аленка, говаривают, не по-бабьи умна, а тут еще и вдова! Просто так, думаешь, ее выбрали? А вот – кукиш! Тебе под стать князья искали. Мож, не поймал бы стрелу муж ее, Царство ему Небесное, так и ты до сих пор бобылем бы ходил! Князь-то, вон, людей насквозь видит, зазря ничего делать не станет, – закончил звонарь.
– Ты в огород чужой носу не кажи! – сжав кулаки, насупился Николай Сергеевич. – То не твоего ума дело-то!
– А ты слушать поперву научись, что другие кажут. А как слушать наловчишься, так слышать поучайся!
– Чего?!
