Художник из 50х (СИ) - Симович Сим

Поднялся только когда забрезжил рассвет. Первые лучи солнца коснулись верхушек деревьев, звёзды начали блекнуть. Волшебство ночи отступало, уступая место дню.

Дорога домой заняла полчаса. Улицы просыпались — появились первые прохожие, зашуршали метлы дворников, заработали трамваи. Жизнь возвращалась в город.

В бараке было тихо — соседи ещё спали. Гоги прошёл в свою комнату, разделся, лёг в кровать. Тело устало, но душа была полна. Ночь дала ему то, что нужно было — не встречу с девушкой, а встречу с самим собой.

Перед сном ещё раз вспомнил звёздное небо над Александровским садом. Завтра нарисует его — не для заказа, а для себя. Чтобы сохранить ту красоту, которая открылась ему в одиночестве.

И заснул под утреннее пение птиц, счастливый от того, что прожил ещё одну ночь в этом удивительном мире.

Глава 20

Воронок приехал точно в назначенное время. Гоги уже ждал с папкой иллюстраций и деревянной жар-птицей в кармане. Сел в знакомый салон без лишних слов — привычка делала эти поездки почти рутинными.

По дороге размышлял о предстоящем разговоре. Берия не просто заказчик детских книг — это человек, который видит глубже поверхности. Их прошлые беседы касались философии власти, природы искусства, человеческой натуры. Сегодня, наверное, тоже будет нечто большее, чем просто оценка иллюстраций.

В кабинете всё было по-прежнему: аромат кавказского чая, кожаные переплёты книг, массивный стол красного дерева. Берия сидел у окна, читал какую-то сводку. Поднял глаза, когда вошёл художник.

— Садитесь, товарищ Гогенцоллер. Покажите, что принесли.

Гоги разложил иллюстрации к «Коньку-Горбунку» на столе. Лаврентий Павлович налил чай в две чашки, но к рисункам не подошёл. Просто сидел, отхлебывая напиток, и смотрел на художника изучающим взглядом.

— Скажите, — неожиданно произнёс он, — верите ли вы в людей?

Вопрос застал Гоги врасплох. Он ожидал оценки работы, а получил философскую дилемму.

— В каком смысле, Лаврентий Павлович?

— В самом прямом. Считаете ли вы человечество в целом достойным того, чтобы ради него стараться? Или люди — просто стадо, которое нужно направлять кнутом?

Гоги отхлебнул чаю, обдумывая ответ. В голосе Берии слышалась усталость — не физическая, а душевная. Усталость человека, который слишком много знает о природе власти.

— Люди разные, — сказал он осторожно. — Есть те, кто достоин лучшего. Есть те, кто разочаровывает.

— Дипломатично, — усмехнулся Берия. — Но я спрашиваю о вашем личном мнении. Не как художника, а как человека.

Гоги поставил чашку на блюдце. Разговор явно шёл не о детских сказках.

— Честно? Чем больше живу, тем меньше верю в людей как в массу. Толпа глупа, трусливы, жестока. Но отдельные личности… Они способны на удивительные вещи.

— Интересно. А что делать с этой глупой, трусливой толпой? Как ею управлять?

— Можно запугать. Можно обмануть. Можно попытаться воспитать. Каждый способ даёт свой результат.

Берия встал, подошёл к окну. За стеклом виднелась Москва — серая, деловитая, полная людей, спешащих по своим делам.

— Знаете, что меня поражает? — сказал он, глядя на улицу. — Люди готовы отдать свободу за иллюзию безопасности. Променять возможность выбора на гарантию куска хлеба.

— Возможно, это естественно, — ответил Гоги. — Инстинкт самосохранения сильнее стремления к свободе.

— Именно. И тогда возникает вопрос — имеют ли право на свободу те, кто сам от неё отказывается?

Художник почувствовал, как разговор заходит на опасную территорию. Берия не просто философствовал — он проверял, зондировал, выяснял истинные взгляды собеседника.

— Свобода — это ответственность, — сказал Гоги медленно. — Не каждый готов её нести. Некоторым действительно легче, когда за них решают другие.

— А вы? Готовы нести ответственность?

— За себя — да. За других… Не знаю. Это тяжёлое бремя.

Берия повернулся от окна, внимательно посмотрел на художника:

— Расскажу вам историю. Недавно к нам привели одного диссидента. Интеллигент, писатель, борец за свободу слова. Мы предложили ему выбор — либо он прекращает свою деятельность, либо его семья испытает определённые… неудобства.

Лаврентий Павлович сделал паузу, отхлебнул чаю.

— Знаете, что он выбрал? Согласился сотрудничать. Без колебаний. Принципы оказались дешевле семейного благополучия.

— И что из этого следует?

— А то, что даже самые убеждённые борцы за идеалы — всего лишь люди. Со своими слабостями, страхами, привязанностями. Абсолютных героев не существует.

Гоги молчал. В словах Берии была горькая правда, которую трудно было оспорить.

— Вы разочарованы в людях, Лаврентий Павлович?

— Скорее, реалистично их оцениваю. Двадцать лет работы с человеческими душами научили меня не ждать чудес. Люди предсказуемы в своём эгоизме.

— Тогда зачем служить им? Зачем строить государство для тех, кто, по вашему мнению, этого не достоин?

Берия усмехнулся — в первый раз за всё время разговора:

— Отличный вопрос. Может быть, потому что альтернатива ещё хуже? Хаос, анархия, война всех против всех?

— Или потому что власть — это наркотик?

Лаврентий Павлович резко повернулся к художнику. В его глазах мелькнуло что-то опасное.

— Смелое заявление, товарищ Гогенцоллер.

— Простите, если слишком прямо. Но вы сами говорили о честности.

Берия долго смотрел на него, затем неожиданно рассмеялся:

— Вы правы. Власть действительно затягивает. Сначала берёшь её для благих целей. Потом понимаешь, что без неё не можешь достичь этих целей. А в итоге цели забываются, остаётся только власть.

Он подошёл к столу, начал рассматривать иллюстрации:

— Вот ваш Иван-дурак. Получает власть случайно, не стремился к ней. Может быть, поэтому остаётся хорошим правителем?

— Возможно. Тот, кто не жаждет власти, менее склонён ею злоупотреблять.

— Утопия, — покачал головой Берия. — В реальности власть либо берут силой, либо она достаётся по наследству. И в том, и в другом случае результат предсказуем.

Он взял иллюстрацию с коронацией Ивана:

— Красиво нарисовано. Народный праздник, всеобщая радость. Но знаете, что будет через год? Часть народа разочаруется в новом царе. Другая часть попытается его использовать. Третья — свергнуть.

— Пессимистичный взгляд на вещи.

— Реалистичный. Люди не умеют быть благодарными. Сегодня кричат «осанна», завтра — «распни его».

Гоги допил чай, поставил чашку на стол. Разговор становился всё более мрачным.

— Тогда зачем всё это? Зачем иллюстрации к сказкам о добрых царях и справедливости?

Берия отложил рисунок, посмотрел на художника с усталой улыбкой:

— Потому что дети должны верить в сказки. Пока можно. Взрослая жизнь ещё успеет их разочаровать.

— Значит, мы обманываем их?

— Мы даём им надежду. А надежда — единственное, что делает жизнь сносной.

Лаврентий Павлович собрал иллюстрации в стопку:

— Работа отличная. Именно то, что нужно. Ярко, красиво, оптимистично. Дети будут счастливы.

Гоги вспомнил о подарке, достал из кармана деревянную жар-птицу:

— Это для вашей дочери. Простая игрушка.

Берия взял фигурку, повертел в руках. На его лице появилось что-то похожее на удивление:

— Вы сами вырезали?

— Да. Вчера вечером.

— Зачем?

— Просто так. Подумал, что девочке будет приятно.

Лаврентий Павлович долго рассматривал птицу, проводил пальцем по резным пёрышкам:

— Знаете, что меня поражает? Вы же понимаете, что я могу решить вашу судьбу одним словом. И при этом дарите подарки моей дочери. Либо вы очень наивны, либо очень мудры.

— Возможно, и то и другое.

— Светлана будет в восторге. Она любит птиц.

Берия убрал фигурку в ящик стола, затем налил ещё чаю:

— Следующее задание будет особенным. «Царевна-лягушка». Но не для детей — для взрослых. Подумайте над концепцией.