Попова Александровна - По делам их
— Да, — откликнулся Рицлер тотчас, косясь на его руку, и Курт кивнул:
— Умница. Стало быть, теперь ты не станешь отрицать, что Шлага ты знал близко, ближе, чем прочих студентов, общался с ним часто и подолгу. Так?
— Да.
— Видишь, как все просто; и я не трачу время, и ты не тратишь нервы. Если так будет и дальше, мы быстро во всем разберемся. Второй вопрос: как часто он просил тебя переписать ему что-либо из библиотечных трудов, и что это было.
— Многое, — снова начав прятать взгляд, забормотал Рицлер. — Я, честное слово, не вспомню сейчас.
— На самом деле у тебя нет списка переписанных тобою книг, верно? Или все же есть?.. Прежде, чем ты ответишь мне, Отто, — доверительно произнес он, — я дам тебе добрый совет. Подумай о том, что, выйдя отсюда, я отправлюсь в твою комнату в общежитии, которую выворочу вверх дном, распотрошив, если потребуется, каждую подушку. Ни одна из принадлежащих тебе вещей не останется не осмотренной или не найденной. После я обыщу скрипторий и подсобную комнату, простукав каждый камешек в стене, в полу и, если надо, в потолке. Подумав об этом, ответь мне: есть ли у тебя тот список, о каковом ты упоминал, или это был лишь предлог, чтобы уйти в комнату с черным ходом?
Переписчик смотрел в угол, молча и недвижимо; выждав несколько мгновений, Курт вздохнул, тихо напомнив:
— Правило номер два, Отто. Ты снова молчишь, и это понемногу начинает меня раздражать.
— У меня есть такой список, — ответил тот едва слышно, закрыв глаза. — Он… он хранится в моем шкафу, на нижней полке, в томе «Rhetorice». Это список за последний год — дольше я не храню.
— Молодец, — одобрил Курт, и переписчик едва заметно покривился, будто от удара под ребра, снова вперившись бесцветным взглядом в угол камеры. — И, чтобы мне не бегать туда и обратно, а тебе не пребывать в неведении относительно своей судьбы дольше нужного, ответь мне теперь, насколько часто в твоем списке упоминается Филипп Шлаг и что его интересовало.
— «Botanica universalis», «Botanica systematica», «De videndi ratione deque cernendi natura»[72]… - перечислил Рицлер тут же и, на миг приумолкнув, тихо продолжил: — «Theologia. Chrestomathia»[73] Вильгельма Штейгера…
Переписчик замолчал снова, и Курт мягко поторопил, все так же не повышая голоса и не меняя тона:
— Дальше, Отто. Ведь, кроме этого, существует особая книга, в которую ты должен был вносить именование всякого труда, каковой просит к прочтению кто-либо из студентов, посещающих библиотеку. Ведь есть же такая, верно? И ты ведь отмечал, что просил Шлаг?
— Да… Книга в скриптории, на видном месте.
— Найду, — успокоил его Курт. — Однако же, будь любезен, припомни что-нибудь сейчас.
— Все я не вспомню…
— Отто. Я жду.
— Да, простите, — торопливо откликнулся тот. — Того же Штейгера «Аd ritus sacros spectans»[74]… «Carnificium. Pro et contra»[75]… это было без оклада или обложки, и автор не указан…
— Это Бергман, — пояснил Курт и добавил с чуть заметной улыбкой: — Запрещен к прочтению.
— Я не знал! — спохватился тот. — Клянусь, я не знал!
— Верю. В любом случае, кроме изъятия запретного труда, тебе бы ничто не грозило, а поскольку книга принадлежит университету, я могу лишь рекомендовать ректорату впредь внимательнее относиться к своему имуществу… Продолжай, Отто, не бойся. Что еще?
— Еще… еще Vetus Testamentum[76].
— С толкованиями? — уточнил Курт; тот кивнул. — Какого года?
— Тысяча двести третьего от рождества Христова, — снова уронив голос почти до едва слышимого дыхания, отозвался переписчик.
Курт лишь молча вздохнул.
На то, чтобы открыто запретить чтение Завета Ветхого, Конгрегация еще не дерзала, однако всем и каждому было ведомо, что в толкованиях прежних богословов имеются и разногласия, и собственные, не всегда верные, фантазии, и множество такого, что отдавало не просто ересью, а откровенным расхождением не только лишь с учением Церкви, но и напрямую с Заветом Новым, что уже было вовсе неприемлемо и опасно. Толкования к первой, весьма внушительной части Священного Писания, составлялись не один год, привлечены были светлейшие умы Конгрегации, изучены тысячи рукописей мыслителей и отцов Церкви, неимоверного объема труды были составлены и переписаны не раз и не десять; кроме того, даже и в новом толковании, изданном в 1384-ом году, Ветхий Завет был рекомендован к изучению лишь под руководительством опытного духовника. Для студента же медицинского факультета набор книг и вовсе был противоестественным…
— Продолжай, Отто, — поторопил он, тщетно прождав в безмолвии еще несколько долгих мгновений. — Что еще?
— «Sub specie Aeternitatis»[77] Марка Туринского… «Hexerei als Stein des Anstoßes»[78], в переводе Гегенштоффера… Больше я ничего не помню, правда!
— Это уже много, — произнес Курт негромко, едва удерживаясь от того, чтобы многозначительно переглянуться с Ланцем; собрание литературы было не просто странным для будущего медика, а и откровенно уже подозрительным даже для священнослужителя, в каковые покойник вряд ли нацеливался. — Скажи теперь, Отто, неужели тебе самому не казалось противоестественным его увлечение такими писаниями?
Рицлер, снова вцепившись пальцами друг в друга, уставился обреченным взором в свое колено и затаил дыхание, не откликаясь ни словом и лишь лихорадочно кусая бледную губу.
— Ты снова молчишь в ответ на мой вопрос, — вздохнул Курт. — Но сейчас я это понимаю: все, что ты можешь мне сказать, это «да, мне показалось это подозрительным». Но, как я уже говорил, парень ты неглупый, посему понимаешь, что моим следующим вопросом будет — почему ты, в таком случае, не сообщил никому о столь необычных пристрастиях одного из студентов; почему в Друденхаусе об этом узнали лишь после его смерти, почему ректор не в курсе столь существенных детальностей… А вот на этот-то вопрос тебе и не хочется отвечать. Я ведь прав?
Тот все так же молча кивнул, не поднимая глаз и стиснув пальцы до побеления.
— Но вопрос так или иначе задан, посему ответить тебе все же придется. Я слушаю. Почему ты хранил молчание? Отто, — снова не дождавшись ответа, укоризненно поторопил его Курт, чуть повысив голос, — один отказ от ответа я тебе простил, но ты ведь не думаешь, что мое терпение безгранично? Я жду. Почему ты молчал?
— Я… подумал — это не мое дело… И потом — он хорошо платил за переписи и даже просто за то, чтобы я нашел нужную книгу.
— Всего лишь из корысти? Просто, чтобы не лишиться дохода?
— Да, — произнес Рицлер так истово, что стало ясно: не лжет. — А после, когда я как-то раз перечитал все заглавия — я тогда испугался. Я уже видел, что все сверх меры нешуточно для простого увлечения теологией… ну, ведь знаете, случается… Но тогда я решил, что уже поздно, что я упустил момент, когда смогу лишь донести, оставшись в стороне; тогда я подумал, что именно это мне и придется объяснять — почему я молчал так долго! Я подумал, что, если он что-то затевает, если он замешан в чем-то преступном, если он… то и меня вместе с ним, как соучастника…
— Соучастника — в чем, Отто?
Парень захлопнул рот, судорожно царапнув ногтем палец, и снова закусил губу, отозвавшись не сразу и едва-едва различимо.
— Я не знаю… я ничего не сделал…
— Правило номер один, — предостерег он, и тот сжался, по-прежнему не поднимая глаз. — Теперь что касается «не знаю»; ты лжешь. Всего лишь мгновение назад ты говорил мне правду, я это видел, а теперь, Отто, ты снова пытаешься меня обмануть. Зачем? Значит, тебе есть что скрывать?
— Нет! Я ничего… — переписчик осекся, конвульсивно, рывком утерев слезы и оставив на щеке еще одну серо-красную полосу. — Я правда не знаю, что он мог сделать, зачем ему это, я ничего не знаю!
— Неправда, — мягко возразил Курт. — Может статься, ты и в самом деле не знаешь со всей верностью, что именно стоит за всеми этими странностями, однако, убежден, у тебя есть подозрения или догадки; в любом случае, ты что-то стремишься от меня скрыть. Если так будет и впредь… Отто, я просто не знаю, как мы с тобой будем говорить дальше. А ты — знаешь, что дальше будет, если твои ответы так и останутся столь уклончивыми?
— Знаю, — не сразу отозвался тот, закрыв глаза и потупив голову еще ниже.
— Тебе ведь этого не хочется, как я понимаю. Знаешь, я не буду тебе говорить сейчас, что желаю тебе добра; ты мне не поверишь, и правильно — это неправда. Но и зла я тебе не желаю тоже — вот это правда. Я не хочу переступать порога другой комнаты в этом подвале, никакого удовольствия мне это не доставит, а главное, Отто, для тебя главное, что тебе это понравится еще меньше. Так давай мы не будем доводить до крайностей, и все закончится просто разговором; неприятным, понимаю, тяжелым, но — всего лишь разговором. Итак, ответь мне теперь: что происходило с Филиппом Шлагом? Что он говорил? Что ты смог понять из разговоров с ним?
