Сергей Шкенёв - Параллельные прямые
— Даже такую, с позволения сказать, белогвардейскую?
— Разве? — Удивился Лаврентий Павлович. — Что же в ней такого крамольного? По моему скромному мнению, там весьма патриотическая грусть о мужественных людях, любивших Россию. Печаль об их судьбе, не позволившей даже быть похороненными на Родине.
Антон Иванович опять не торопился с ответом, разглядывая каминный огонь сквозь хрусталь полупустого бокала. Его собеседник взял свой, стоявший нетронутым почти с начала беседы, и сделал маленький глоток.
— Неплохое вино, господин генерал. Но Вы не замечаете горьковатый привкус французских вин?
— Может дело в пробке? — Предположил Деникин, про себя выругавшись с витиеватостью старослужащего фельдфебеля.
А что ещё оставалось? С появлением этого господина, в безупречном костюме и лаковых штиблетах, горечь ощущалась буквально повсюду. Нет, не в еде или питье. Она просто пропитывала воздух, отравляя его. За последние две недели из Парижа исчезли более пятисот офицеров, включая почти всё руководство Российского Общевоинского Союза. И если пропажу генерала Миллера можно было понять и объяснить, то чем могли заинтересовать всесильное и ужасное ОГПУ простые поручики и капитаны?
И ведь нельзя взять этого гостя за крахмальный воротничок, довести до лестницы, и показать обратную дорогу мощным пинком. Французский генерал из министерства, как его там…? Ну, эта гнида в красных панталонах и носом, напоминающим холерный вибрион, недвусмысленно дал понять, что вопрос о выдаче самого Антона Ивановича по требованию советских властей уже практически решён, и не произошёл лишь по причине странного и улыбчивого молчания полковника Берия. А может, стоит попытаться треснуть большевика табуретом по голове и срочно выехать в Корсиканское королевство? Говорят, что при дворе новоиспечённого монарха изъясняются исключительно на русском языке. Только ведь наверняка дом под наблюдением. И на своих уже надежды нет. Даже адъютант, уж на что проверенный человек, и то был замечен в отдании чести «товарищу».
Лаврентий Павлович поставил недопитый бокал обратно на столик.
— Пробка? — С сомнением в голосе переспросил он. — Вряд ли. А вот привкус ностальгии чувствуется. Представляете, как только уеду из России хотя бы на один день, так обязательно смертельно скучаю. И что это такое со мной происходит, не подскажете? И тонкие вина не в радость. Привык, знаете ли, к грузинскому. Но, что интересно, в Москве могу месяцами без него обходиться, водкой да коньками перебиваясь. Или это воздух там такой, что пьянит не хуже? Не замечали, господин генерал?
Чуть слышно скрипнули зубы генерал-лейтенанта Генерального штаба.
— Вы мне будете говорить про Россию, господин полковник? После того, как её у нас отобрали?
— Мы? Помилуй Боже, Антон Иванович, что такое говорите? Мы отобрали…. Обидно даже, право слово. Уж простите за грубость, не вы ли сами её просрали? Я не имею ввиду Вас лично, а всё Белое движение вообще.
— Извольте объясниться! — Деникин побагровел от гнева на откровенное хамство гостя, хоть и прозвучавшее с оговоркою.
— Извините, если моя правда Вас обидела, — Лаврентий Павлович склонил голову в вежливом поклоне. — Только позвольте уточнить, кто именно из нынешнего руководства Советского Союза отбирал страну? Ворошилов? Каменев? Будённый? Или сам Иосиф Виссарионович? Заметьте, никто из них не приходил лично к Вам и не говорил: — «Отдавай нам, Антон Иванович, Россию, теперь мы её рулить будем»
Берия-младший замолчал на минутку, отпил вина, того самого, с ностальгией, и продолжил:
— Наоборот, они честно с Вами воевали. Или я не прав?
— Прав, — нехотя согласился Деникин.
— О чём и говорю. Они победили. А теперь строят новую стану. Разве Вы бы не строили?
— Но не большевистскую же?
— Это опять термины, господин генерал.
— Уж не хотите ли Вы сказать, Лаврентий Павлович…?
— Уж не хотите ли Вы догадаться, Антон Иванович…?
Сабли на ковре насторожённо молчали, пытаясь понять смысл разговора. Да что они поймут? Железяки. Путь и остро заточенные, а всё равно тупые. Пусть слушают, лишь бы не нарушали повисшую в кабинете тишину.
— И почему тогда Сталин добился моей высылки в Совдепию? Расстрелять? Зачем? По Вашему утверждению мы были честными врагами.
— В Россию, — поправил Берия. — Именно в Россию. Но у Вас создалось превратное мнение. Какие враги? Противники, да и то под сомнением. А если принимать во внимание официальную версию…. Кому же придёт в голову расстреливать национального героя?
— Как-как?
— Вы, Антон Иванович, что, советских газет не читаете?
— Представьте себе — нет. Следую рекомендациям господина Булгакова.
— Товарища….
— Что, простите?
— Товарища Булгакова. Народного комиссара по делам культуры и печати. Напрасно удивляетесь. Культура в России есть, так почему не должно быть соответствующего наркомата?
— Однако…. А что там в газетах?
— Разное. Новости пятилетки не интересуют? Жаль.
— Хотите похвастаться новыми рекордами?
Лаврентий Павлович рассмеялся:
— Рекорды запрещены распоряжением Совнаркома, как преднамеренное вредительство, ведущее к преждевременному износу оборудования. Но мы отвлеклись, Антон Иванович.
— Я весь внимание.
— А знаете, что бы не быть голословным, я совершенно случайно захватил из посольства один из свежих номеров «Правды». Не желаете взглянуть? — Полковник Берия достал её из кармана.
Деникин изволил. Но газету развернул на столе осторожно, кончиками пальцев. Будто опасаясь, что из листов выскочит ядовитая змея или выкатится бомба с догорающим фитилём. Всё также неторопливо достал очки и вгляделся в передовицу, где на фотографии Сталин со свечой в руке слушал Рождественское богослужение в Донском монастыре.
Потом глаза перескочили на другую статью, третью, и Антон Иванович взял газету в руки. Лаврентий Павлович спокойно сидел, закинув ногу на ногу, и внимательно слушал удивлённые, а иногда и возмущённые замечания хозяина кабинета.
— Бред сивой кобылы! — После этого категоричного заявления скомканные страницы полетели в камин. — И эта газета до сих пор называется «Правдой»?
— А что такого? Не нравится эта правда, возьмите другую. Их у нас несколько. Есть ещё «Комсомольская», «Пионерская». Да что говорить, в каждом городе собственная правда имеется. Будем выбирать?
— И в них то же самое?
— Как же иначе, товарищ…, простите, господин генерал.
— Вам никто не поверит.
— Сейчас? Может быть. Но мы же не последний день живём?
— Чья это идея вообще? Сталина?
— Это мой старший брат разрабатывал, — с гордостью за родственника признался Берия-младший. — Он сейчас на «Челюскине» зимует. А Иосиф Виссарионович одобрил и поддержал. Это Вы, Антон Иванович, в политику играете и старые обиды лелеете, а мы просто для страны работаем.
— И потому решено объявить, что гражданской войны не было? Совершенно и категорически?
Лаврентий Павлович в задумчивости почесал переносицу, видимо подбирая в уме нужные слова.
— Извините, но я сам не вполне понимаю, для чего это нужно. — Кристально честные глаза полковника просто убеждали поверить ему. — Думаю, что в Москве Вы получите исчерпывающие объяснения. Хотя, в моём представлении, всё выглядит достаточно логично и просто. Но могу и ошибаться.
— Поделитесь мыслями? — Заинтересовался Деникин.
— Скорее всего, России сейчас просто необходимо создать образ врага. Сильного, коварного. Знаете, Антон Иванович, таковы уж традиции нашего народа. Без врага — никуда, хоть караул кричи. А при существовании внешней угрозы, наш любимый народ готов потерпеть некоторые лишения и трудности, не жаловаться на суровость законов, и прочий, заметьте, исключительно временный произвол со стороны верховной власти. А Белое движение, тем более в его нынешнем виде, уж извините, на титул реального врага претендовать не может.
— Будто не понимаю, — сердито буркнул Деникин. — А какая роль отводится мне в этом спектакле?
— Замечательная роль, лучшая. Хотите стать новым Моисеем? Да лет через пятьдесят-семьдесят художники в масле увековечат этот Исход. Выведете людей из иноземного плена! Они рыдают, стенают, и взывают!
— Будет Вам говорить лозунгами, господин полковник. Тем более роль мою можно рассматривать и под другим углом. Слышали про козлов-провокаторов на бойне?
— Побойтесь Бога, господин генерал. Или слово Патриарха уже ничего не стоит?
Антон Иванович вспомнил фотографию в газете, внушительную фигуру с панагией поверх боевых орденов, и перекрестился.
— Быть по сему. Только учтите, выступать на митингах и клеймить проклятый царизм я не намерен.
