Сергей Бузинин - Генерал Сорви–Голова. «Попаданец» против Британской Империи
— Да как вы его из машинной команды на камбуз перевели, так он себя только с хорошей стороны и показывает. Я, признаться, поначалу от него какой–нибудь выходки и там ожидал, чего–нибудь вроде соли в чай вместо сахара, или чего похуже, ан нет! Кок на него не нахвалится, мало того, что расторопный парень, говорит, так еще и пару рецептов новых подсказал… Уж на что его, Артемий свет Кузьмич поначалу невзлюбил, так и тот в его сторону если и ворчит, то редко и только по делу.
— Никак наш боцман любителем гастрономии заделался? – ехидно хмыкнул Арсенин. — Так сказать, проникся высоким искусством кулинарии?
— Проникся. Искусством. Но не кулинарии. – Политковский, выдерживая достойную иных театральных подмостков паузу, озорно блеснул глазами. – Вы не поверите, господа! Намедни, после второй склянки, выхожу на верхнюю палубу и слышу, как с бака «Гори, гори моя звезда…» доносится, да так чисто и красиво… Я, естественно, прямиком на бак , а там от матросов не протолкнуться. Но все, дыханье затая, тишком сидят, а Троцкий со всевозможной аффектацией романсы выводит, да так, что даже Ховрин слезу украдкой смахивает. Чего скрывать, я и сам заслушался. Настоящий русский соловей – вылитый Саша Давыдов! Мне в Москве на его представлении в опереточном театре довелось побывать, так слово чести даю — Троцкий ничуть не хуже!
— Саша Давыдов – русский соловей, говорите? – вопросительно шевельнул бровью Кочетков. — Как же, как же, припоминаю такого. Только, любезный Викентий Павлович, абсолютной точности ради замечу, что соловей он отнюдь не русский и даже не цыганский. Это ежели по национальности судить. Да будет вам известно, что Давыдов – это только сценическое имя, псевдоним, а на самом деле эта звезда русского романса является армянином, и звать его по рождению: Арсен Давидович Карапетян, родом из Вагаршапате.
— Матка боска Ченстоховска! – вспылил Политковский со всей присущей польскому шляхтичу горячностью. — Я бы попросил не порочить славу нашего русского искусства! Ежели человек с таким чувством способен русские романсы петь, к чему к нему в родословную–то заглядывать? Или, по вашему мнению, мне, как поляку, тоже русские пословицы произносить заказано?
— Прошу меня простить, господа, — неожиданно серьезно заметил Кочетков. — Викентий Павлович, по сути, совершенно прав. Меня же извиняет только то, что все мною сказанное вовсе не от особого отношения к искусству, а от склада ума, который многие люди называют энциклопедическим. Еще раз прошу прощения, Викентий Павлович, что дал повод превратно меня понять…
— Полноте, Викентий Павлович, успокойтесь! – Арсенин примиряющее положил руку на плечо старпома. — Не стоит так волноваться из–за пустяков. Давайте лучше к делам вернемся. Вы говорите, Троцкий себя с хорошей стороны показать успел?
Политковский, подтверждая слова капитана, молча кивнул и перевел дух.
— Однако не ожидал! – удивленно, и в то же время с некоторым сомнением качнул головой Арсенин. – Ну, коли так, пусть по–вашему будет и он на берегу отдохнет. Кстати, если не секрет, а где его друг Туташхиа? Что–то я его имени в списке не вижу…
— Никаких секретов, Всеслав Романович, — пожал плечами старпом. – Он в дежурной вахте остался, его черед нынче. Как в следующий раз на бункеровку остановимся, так и он на берег пойдет, в Джибути, к примеру. Будет пальмовое вино с кахетинским сравнивать, а чернокожих красавиц с картлийскими…
— Всеслав Романович, а вам в Нью–Йорке бывать не случалось? – как бы невпопад спросил Кочетков. — Знаете ли вы, что статуя Свободы, которая на островке Бедлоу при входе в гавань красуется, первоначально для Порт–Саида предназначалась? И лишь скудность государственной казны отвратила хедива египетского от этого намеренья? О! Поглядите–ка, — Кочетков указал на приближающийся к «Одиссею» ялик. — Андрей Петрович к нам в гости! Скучает по соплеменникам, обычное дело. Я вас познакомлю, милейший юноша.
Секретарь русского консульства в Порт–Саиде и уполномоченный Императорского Православного Палестинского Общества Андрей Петрович Пчелинцев, действительно оказался очень молод и очень вежлив.
— Как обстановка в городе? — спросил его Арсенин сразу же после знакомства. — Это я к тому, можно ли моряков на берег отпустить?
— Все как обычно, Всеслав Романович! — ответил Пчелинцев серьезно. — В городе спокойно, местные жители чтят не флаги, а единственно лишь златого тельца, ну а с болезнями все спокойно — летом была вспышка чумы в Александрии, но у нас, слава Богу, не единого заболевшего.
— Вот и славно, — улыбнулся капитан. – Пусть команда отдохнет, истосковались люди по берегу. А если русскому матросу официально не дать пар выпустить, он по простоте душевной такое отчебучить может, что только держись…
Вечер того же дня. Набережная гавани Порт–Саида
— И вот шо я ишо вам скажу напоследок, селедки тухлые, — прорычал боцман, глядя на две короткие шеренги матросов «Одиссея», сдержанно перешептывающихся и пересмеивающихся в ожидании волшебного слова «Свободны!». — Викентий Палыч вам своё напутственное слово перед сходом на берег сказал, а я добавлю и, если надобно будет — прям в рыло! До исподнего не пропиваться! А то знаю я вас, оглоедов, щас же по кабакам пойдете…
— А сам–то ты, Артемий Кузьмич, куды направишси? – прервал ворчание боцмана озорной выкрик из второй шеренги. — Ой, не в кабак ли?
— А ён в енту, как яё, в дисгармонь, да нет, в фи–лар–монью, мать яё яти, пойдёть, — поддержал кто–то вопрошавшего. — Или в оту, шоб ей пусто было, в бябляотеку! Во!
Дружный хохот из трех десятков глоток, заглушивший продолжение речи двух весельчаков смолк так же мгновенно, как и возник, когда боцман обвел строй мрачным взглядом.
— Филька! Энто ты никак сумничать решил? – Ховрин безошибочно ткнул прокуренным пальцем в сторону насмешника. — Так вот шо я тебе скажу, паря! Даже если, упаси Хосспыдя, сам архангел Гавриил спустится к тебе из своей душегубки и скажет: «Сёдни последний день и ты, матрос, пей–гуляй, как твоя душа пожелает!», а ты, шанглот на мудах, всё своё добро в кабаке спустишь, я тя даже в чистилище найду и так твою рожу паскудную отрихтую, шо мы потом твою бошку сильно вумную заместо кнехта пользовать будем!
— Да ты не серчай, Артемий Кузьмич, — раздался испуганный голос. — Я ж не со зла, я так, обчество повеселить…
— Тож мне, обчественный старатель нашелся, — буркнул боцман чуть более благодушным тоном. — Так вот, обчество! Один раз скажу — больше повторять не буду! Форменки да сапоги не пропивать! В остальном — как знаете, не дети малые я чай… И вот ишо шо! В драки не встревать! — довольно ухмыльнулся боцман, глядя на оторопевших матросов.
— Эта чё, мне в моську кулаком сувать будут, а я, как в Писании сказано, стой, молчи да другу щёку подставляй!? – озвучил Филька, повисший в воздухе общий вопрос.
— Эта шоб если кто в морду тебе сунет, шоб потом ты на ногах остался, а не обидчик твой, — Ховрин звучно впечатал кулак в ладонь, внося успокаивающие коррективы. — Шоб потом и ён, и дружки яво внукам своим заповедали, шо неча трогать расейского матроса! А теперича, коли всё поняли… Свободны!
Услышав долгожданную команду, строй моментально рассыпался на несколько стаек. То тут, то там звучали шлепки ладонями по плечам, раскатистый смех и зычные голоса, вносившие свои предложения о проведении свободного времени. Впрочем, весь нехитрый репертуар сводился к перечислению достоинств и недостатков портовых кабаков и борделей.
Не зная, как распорядиться выпавшей на сегодняшнюю ночь свободой, Троцкий молча стоял чуть в отдалении от общей толпы и наблюдал, как группы матросов, одна за другой, растворяются в вечернем портовом сумраке.
— Лёва! И шо ты застыл, как Дюк Ришелье перед своим же памятником? – звучно хлопнул его по плечу Корено. — Если у тебя есть мыслей за артистов и их представление, так я тебе без второго слова расстрою. Цирк Бенелли таки остался до Одессы и не имеет себе изжоги за гастроли! Таки здесь никто кроме как мы не мыслей за наш досуг. Так шо снимайся с якоря, и следуй за мной в кильватере. Сеня отсемафорил, шо тут за углом есть одна приличная кантина, и мы тудой себе пригласили. Еще тудой себе пригласили Сеня, Василий и Петро.
Понятие «за углом» в данном случае оказалось почти буквальным — через десять минут ходьбы по переулкам, похожими один на другой, словно китайцы в глазах белого человека, компания подошла к одноэтажному каменному домику с фасадом украшенным потрескавшейся деревянной вывеской, размалеванной в цвет итальянского флага.
Внутри кантину переполняли люди в коротких белых рубахах с отложными ворониками, повязанными широкими синими шейными галстуками, по–видимому, матросы с итальянского крейсера, пришедшего в порт накануне. С трудом найдя свободное место за узким квадратным столом, притулившимся к стене около от входа, русские матросы прождали местный аналог полового почти четверть часа и уже собрались уйти, как к столику подбежал запыхавшийся мальчишка в залитом чем–то липким фартуке.
