Великий князь Русский (СИ) - Соболев Николай "Д. Н. Замполит"

Море запестрело пенными гребнями, натянуло серые быстрые облака. Загудели снасти, на небе ветер то разгонял хмарь, то снова сбивал ее в плотное одеяло. Ливень несколько раз начинался и переставал, пока весь окоем не заполнила огромная, чернее черного туча, отчего стало темно как ночью, и дождь полил без перерыва.

Кормщики, повинуясь сигналам Елисея Груздя, поворотили в сторону земли, чая пристать к берегу до того, как падет буря. Тщетно — корабли отжимало на закат, оставалось бедовать в море да искать дорогу меж волн. Валы с каждой минутой становились все больше, мужики и послужильцы из новоприбывших, не видавшие в жизни буйства столь большой воды, крестились, а то и просто падали с ног при ударе в борт, бабы же голосили. Ну да такова их бабья порода.

— Чего валитесь, стойте прямо! — подначивали бывалые, крепко упираясь сапогами в палубы. — То ли еще будет, вода с небом местами поменяются!

Бедолаги-сухопуты шептали трясущимися губами молитвы, а кормщики веселились и пугали — оно самому легче, коли кто другой слабину даст!

Мужичка в насквозь промокшем зипуне волна окатила с головой и он возопил:

— Господи, прими душу раба твоего!

Илюха, держась на мачту, повернулся к нему, схватил за шиворот и вздернул перед собой на ноги.

— Чего голосишь? Моря не видал?

— Не видал, как есть не видал, суждальские мы! — запричитал мужичок.

— Земляк? — радостно осклабился Илюха. — Ратницкое знаешь? От Суздаля по дороге на Юрьев?

— Как не знать, батюшка воевода, через Ратницкое в Гаврилово за конями ездил, — малость ожил страдалец.

— Так я ратницкий и тож до двадцати годов моря не видал, — Илюха вовремя сжал губы и не дал внезапной волне захлестнуть в рот.

Тряхнув головой, как норовистый конь, он продолжил:

— Однако, обвык! И ты обвыкнешь!

— Ох, — вздрогнул мужичок, — помилуй, Господи, мою душу грешную!

Но тут же поймал полный рот соленой воды и едва отплевался.

Кормщики твердой рукой нащупывали путь посреди ярости стихии и преодолели, довели кораблики, кои швыряло в разные стороны как щепки, до речки до Чижи. Укрылись от волны за песчаным заворотом. В море по-прежнему вздымались темные валы и с тяжелым гулом бросались на берег, только для того, чтобы разбиться на тучи брызг и с шипением откатить обратно. На берегу споро сложили навесы, укутав парусиной, развели костры из топляка и малость обогрелись и просушились. Бабы накашеварили юшки, разбавленной вполовину падавшей с неба водой, но от горячего хлебова никто не отказался.

Буря ревела всю ночь, к утру стихла. Головня, перекинувшись парой слов с Елисеем, велел готовиться к отходу и почти сразу к нему с поклоном подкатил мужичок-землячок:

— Батюшка Илья Гаврилович, а нет ли пути рекою да волоком? Нам так привычнее, а то море терпеть никакой мочи нет.

Илюха хотел было дать тому по шее для вразумления — ну положим, суздалец не знает, что дале по берегу надо разметы мореходные подновлять или наново ставить. Но он что, не видит — новые большие кочи о трех мачтах волоком не утащишь! Однако, Головню остановил Елисей:

— Есть волок, как раз из Чижи поперек Канина, в Чешскую губу.

— Не пройдем же!

— А всем и не надо, пусть малые кочи тащат, а мы вдоль берега… — показал направление Груздь.

Непривычные к морю мужики повеселели еще больше, когда узнали, что путь волоком короче раз в десять и резво кинулись заготавливать валки, на коих потом покатят кочи. А Илюха с Елисеем и остальными двинулся на полночь.

На Студеное море насмотрелись еще когда к Мезенскомму острогу шли, а низкий да плоский Канин берег приелся на второй день, оттого две седмицы, что до Чешской губы плыли, больше слушали, что баяли поморы, ходившие далеко встречь солнцу.

Баяли они сказки о неведомых людях, на что Елисей Груздь только усмехался — дескать, видали мы и не такое!

Обычной самояди Илюха успел наглядеться — люди как люди, только ликом плоски и на татар схожи, да ездят что зимой, что летом на санях, что олени или собаки тянут, да вся одежда из меха. А вот будто бы дальше, за Печорской губой…

— За Югорской землею самоядь иная живет, мангазеями рекомая, — сидючи у борта на дерюжном куле, рассказывал помор.

— Да как же там жить, коли хлебца не растет? — спросил рыжеватый послужилец.

— Мясо едят оленье да рыбу, а коли гость к ним откуда придет, детей своих заколют и тем кормят, — со скучающим выражением поведал рассказчик.

— Свят, свят, свят! — закрестились слушатели.

— А кто помрет, гость али свой, тако ж едят.

— Чего ж мясу-то пропадать, — поддал жару Елисей, хитро сощурив глаза.

Аким-татарчонок, чтобы не ржать, сбежал на корму и стоял там, глядя на волны.

— А дальше иная самоядь, что до пупа мохната, а от пупа вверх как прочие люди. Но все лето в воде лежат, занеже на берегу у них тело от сухости трескается.

— А зимой?

— А зимой как прочие люди.

— Чудны дела твои, Господи! — охнул послужилец из недавних, выпучив глаза.

— Ты слушай, слушай, — пихнул его кулаком в плечо Груздь.

— В той стране река великая Обь, поперек ее целый день ехать, за ней земля ровная, безлесная, люди там в норах живут. И никоторого зверя, кроме соболя, в той земле нету. Оттого едят мясо соболье, а платье, шапки, рукавицы и сапоги носят собольи, и торгуют шкурки дешево.

— А как дешево? — подались вперед слушатели.

— Дед баял, в алтын. Соболи у них велики и черны, шерсть долгая.

Зашевелились губы, глаза устремились вверх — все начали считать возможный прибыток.

— А иная самоядь такова, — рассказчик вытащил из куля крепкую репку и принялся ее чистить, — рот у них на темени. Коли есть хотят, так накрошат мяса или рыбы, да кладут под колпак. А когда жует, то глазами вот так, вверх-вниз, вверх-вниз.

Помор откусил от репки и показал, двигая глазами, а рыжеватый только и выдохнул:

— Иди ты!

— Точно-точно, дед мой тоже к ним хаживал, — поддержал Елисей.

— Не убоялся??? Хотя если соболь в алтын… — зачесал в затылке будущий купец. — Да песцы, да пыжик, да кожи оленьи…

Илюха только усмехнулся про себя — байки те он слышал не раз, но помалкивал, зная, чем все веселье кончится. Ночью кто из поморов напялит шкуру да полезет с ревом, якобы мангазеи набежали! Тут главное уследить, чтобы у послужильца ножа или, пуще того, сабли под рукой не сыскалось, а то рубанет с перепугу!

Головня вспомнил, как разыграли Затоку, которого государь ныне услал в самый Царьград. Ноздрев-то от криков «мангазея» кинулся куда глаза глядят, запутался в складках шатра и голосил так, будто его черти в ад тащили, а уж куда храбрый вой!

Насладившись зрелищем вытаращенных глаз и раззявленных ртов, помор заявил, что хочет спать, завернулся в тюлений кафтанец и задремал на том же куле.

Много еще чего услышали новички дорогою: и про умирающих на зиму неведомых человеков, у коих сопли к земле примерзают, и про людей без головы, и про подземных жителей, и про град пречудесный с невидимыми жителями.

Тем легче им будет, когда увидят настоящих самоедов.

С прошедшей волоком частью каравана встретились в устье Чеши и в три седмицы добежали до назначенного места на Печоре. Добежали непросто, и буря на них вдругоядь падала, и мачты ломались, и волной раскидывало караван, но все равно кочи упрямо собирались воедино и шли на восход.

Вдоль Большого Заворота, за которым открывалась Печорская губа, поставили для следующих мореходов два знака, а сколь всего по пути — и не сосчитать.

В Печору входили в мелком дожде, помогая парусу веслами, уповая что здешнее устье не столь каменисто, как Двинское. Шли вверх рекою, мимо проток, на берег коих, мнилось, нога человеческая не ступала. Только птицы гомонили, будто люди…

Головня стоял на носу, высматривая подходящее место и озирая безымянные шири, которые Господь его руками покорит христианской вере и власти великого князя.

Место сыскали на третий день, изрядно далеко от моря, но зато близко от соснового леска. Сразу же принялись насыпать вал поперек мыса, а как закончили, срубили часовню и поставили в нее малый образ Николы Морского. Избы и частокол поднимали всей ратью, по раскладке, отчего росли они не по дням, а по часам. Ну как «избы»… Все под единой крышей рублено, ради здешних лютых зим, из любой избы в любую башню или амбар пройти можно, не выходя на улицу.