Владимир Романовский - Добронега
– Чем же эти трое так вам насолили? – спросил Добрыня, мрачно глядя на связанных, сидящих на полу подростков.
– Сами они – ничем, – ответил родственник. – Они всего лишь орудие подлой греческой власти. Народ не хочет больше греков. Хочет вернуться к вере предков и готов за нее умереть.
Молокосос родился через пятнадцать лет после крещения Руси и о прошлом имел представления самые романтические, что свойственно почти всем недалеким людям, склонным идеализировать невинную радужность или зловещую мрачность никогда не виденного. Добрыня вздохнул.
– Так, стало быть, народ вам двоим и поручил заняться этим делом, как самым ловким его, народа, представителям. Да?
Молокососы вызывающе молчали.
– И что же, по-твоему, происходило во время веры предков? – спросил Добрыня. – Чем тогдашняя жизнь отличалась от нашей?
– Жили все по справедливости, друг друга не обижали, – объяснил друг родственника запальчиво.
Добрыня много повидал на своем веку, но такого положения вещей не видел нигде и никогда. Стало даже интересно.
– По справедливости – это как же? – спросил он.
– Без обмана.
Добрыня усмехнулся. Он-то думал – действительно что-то интересное. А тут – без обмана.
– Без обмана – это хорошо, – протянул он. – Кто ж тебе такое поведал, милый мой?
– Не скажу, – заупрямился друг родственника.
– А если, стало быть, убить Владимира… и кого еще? … Бориса и Ярослава, то опять все будут жить без обмана?
– Да. По справедливости.
– А по отношению к Ярославу это как – справедливо, если вы его убьете?
– Да. Он заслужил.
– Чем же?
– Он будет править вместе с Борисом, когда Владимир умрет.
– Ага. Ну, я понял вас. Вы не любите, когда обманывают.
– Кто ж любит!
– И хотите справедливости.
– Кто ж не хочет!
– Справедливость, – объявил Добрыня, – состоит в том, что Ярослав – посадник князя в Новгороде, и проживает именно там.
– Что ты мелешь! – возмутился родственник. – Старший сын князя – у астеров! Ты нас что, совсем дураками считаешь?
– Да.
– Что – да?
– Считаю. Правит он астерами, и это справедливо. А Новгород – он ох как далеко. Три дня едешь, а все не доедешь. И за четыре дня тоже не доедешь. Ужас, как далеко, – сообщил Добрыня доверительно. – А также справедливость состоит в том, что мать твоя – злая дикая баба. Давно я ее не навещал, но, судя по всему, не изменилась она с тех пор.
– Ты мою мать не трожь! – вскипел родственник. – За оскорбление матери…
Добрыня дал ему по уху. Не очень сильно.
– Щенок безмозглый, – сказал он. – Также справедливость состоит в том, что слова «вера» до крещения на Руси не было.
– Вранье, – отозвался друг родственника. – Подлое вранье.
Добрыня и ему дал по уху.
– Не знаю, кто вам это все рассказал, – добавил он. – Сами вы это не придумали, поскольку своего ума у вас покамест нет, судя по количеству прыщей на рожах. А только ежели без обману, так обманул он вас, тот, кто это придумал. Никогда такого не было. Поняли, щенки? Я старый человек, я до крещения был в стольких битвах, сколько вы, молокососы, дней на свете прожили. И я обманывал, и меня обманывали. Все время. А греки тут не при чем. Греки разные бывают. Поняли? Вижу, что поняли плохо. Что ж, для закрепления понимания придется применить к вам учение телесное. Хоть и положено вас за измену порешить к свиньям, я, справедливость свою верша без обману, по-иному поступлю. Путша!
Вошел Путша – жилистый, лысый, средних лет молодец с ничего не выражающим лицом. Добрыня отвел его в угол и тихо сказал следующее:
– Тот, который пониже ростом. Спустишь с него порты, разложишь, всыплешь ему пять розог моченых, чтобы он почувствовал. Потом разложишь второго, дашь розгу в руки первому, и пусть он ему вделает все двадцать. Если не будет усердствовать, добавь ему за нерадивость сколько захочешь. А когда второй свое получит, первого обратно на пол, и чтобы второй отрок, не щадя сил своих молодых, досыпал недостающие пятнадцать. Понятно?
– Да, – подтвердил Путша.
Приоткрыв дверь, он дал кому-то знак. Появилось ведро с пучком свежих розог. Добрыня вышел. Порки его не интересовали. Он не был по натуре своей жесток.
Выйдя из подвала, а затем из терема, Добрыня некоторое время смотрел на празднество, оценивая пестро разодетую толпу. Особенно ему нравились очень молодые женщины в италийского стиля нарядах. Лето еще не наступило, и наряды были не по сезону. Очень легко одетые, почти девочки эти, в туниках и сандалиях, держались близко к кострам, перебрасываясь нарочито циничными замечаниями, стреляя глазами, и заставляя мужчин постарше тяжело вздыхать. Особенно горестно вздыхали женатые.
Добрыня обошел терем, отодвинул стражника от калитки, и вступил в огороженный отсек детинца. Здесь устроены были землянки-темницы, а посреди отсека торчали четыре столба для телесных наказаний на открытом воздухе. Подойдя к первой землянке, Добрыня присел на корточки рядом с тяжелой дубовой створкой и два раза стукнул в нее кулаком.
– Э? – подали голос из темницы.
– Сидишь? – спросил Добрыня.
– Сижу.
– Давно сидишь?
– Да уж, пожалуй, лет пять будет, кормилец.
– Не подходишь, – резюмировал Добрыня и переместился к следующей землянке. На первый стук не ответили. На второй звонкий тенорок сказал:
– Да?
– Сидишь?
– Нет, пляшу, хорла. Чего надо?
Добрыня перешел к следующей.
– Сидишь?
– Сижу.
– Давно?
– Дня четыре уже. Последний раз на свет выводили позавчера. На час всего. Кровопийцы.
– За что сидишь?
– Говорят, что я коня украл.
– Нашли коня?
– Откуда мне знать.
– А истцы что же говорят?
– Говорят, что украл я.
– А это не так?
– Не так.
– А лет тебе сколько?
– Двадцать девять.
– Чем занимаешься помимо конокрадства?
– Укроп ращу.
Добрыня очень любил укроп. Отодвинув засовы, он поднял диагонально к земле висящую дверь.
– А ну, выйди. Бочонок отхожий с собой не бери.
Молодец вылез наружу. Выглядел он хлипко. Добрыня, светя себе факелом, осмотрел подозреваемого в краже. Сойдет.
– Не будешь больше коней красть?
– Да не крал я.
– Хорошо. Да только обвинили тебя. А сам конокрад исчез, да?
– Да.
– Зовут тебя как?
– Еловит.
– Ну и сидеть бы тебе, Еловит, пока истцам платить за содержание не надоест. А платить они могут долгие годы. Потому очень обидно за коня. Но я предлагаю тебе выйти отсюда сейчас. Для этого тебе надлежит сделать все, как я говорю. Согласен?
– А что нужно делать?
– Согласен, я спрашиваю?
– А что…
Добрыня взял подозреваемого за ухо и крутанул. Малый взвизгнул.
– Согласен?
– Согласен.
– Пойдешь в Сестрин Конец. Пятый дом от начала, с палисадником. Спросишь тетку Медину. Мы с нею в родстве, у меня тут ее сын в переделку попал. Скажешь – от Добрыни. Она впустит. Понял?
Подозреваемый покивал.
– Попросишь, чтобы она тебя накормила, в бане попарила, на кровать положила. Скажешь, так Добрыня велел. Понял?
– Понял.
– И будешь с нею жить, как с женой. Скажешь – по велению Добрыни.
– Это как же?
– Так же. Ей муж нужен, без мужа она стервенеет и начинает ерепениться противовластно. А ежели не согласен, так ведь вот она, темница, сиди себе дальше. Да и не такая уж это трудная служба, быть тетки Медины мужем. Тетка не красавица, конечно, но и уродиной не назовешь, ежели не среди бела дня. Можешь действительно на ней жениться, ежели желаешь. Она не богата, муж в походе пал. А только условие – вздумаешь сбежать, так я тебя на дне морском и на горе самой высокой найду и в кипятке сварю. Понял?
Малый молчал.
– Я спрашиваю, понял?
– Да, только вот, кормилец…
– Что?
– Ратник я был с измальства и до самого недавнего времени.
– И что же?
– Нет у меня привычки с женщиной жить. С мужчиной есть. А с женщиной ни разу.
Добрыня поразмыслил.
– Ничего, – пообещал он. – Привыкнешь. Оно поначалу странно покажется, а потом понравится. А мужеложство есть грех великий.
– Это по греческой вере только.
– И ты туда же! – удивился Добрыня. – А еще ратник бывший!
– Мало от этих греков нам на Руси хвоеволия, мало. Греки хитрые, женоподобные, ратное дело не ведают, токмо с бабами путаются, потому сами как бабы.
В этом что-то есть, подумал Добрыня. Запутали, заманили тогда Владимира греки. Жена его никогда меня не жаловала. С мужчиной не ложись, ложись только с бабой. А ежели в походе? Где ж походе бабу возьмешь? Не с собой же таскать. А сами-то иудеи в Библии этой греческой что же? Вон, к примеру, конунг Давид. Полжизни в походах, ужасно драчливый тип. Что ж он в походе хвоеволия себе никакого не знал? Трудно поверить. Хотя, конечно, там, в Палестине ихней, земли было меньше, чем у нас, а поселения стояли гуще. Как поход, так каждый день новое поселение встречается, а там и бабы. Да и хувудваги, небось, получше наших были, молодцы не так устают. Но тогда получается, что как только с бабой познакомился в поселении, так сразу к ней в постель. Ни поговорить, ни отобедать, ни рассказать ей о подвигах ратных. А то ведь, может, они всех баб в походах насиловали. Совсем тогда никуда не годится. Безобразие. Впрочем, народу тогда в мире было значительно меньше. Войска были смешные – человек двадцать соберется, и уже войско – и ведь целые страны покоряли с таким составом! Интересно было, наверное.
