Виктор Бурцев - Вечное пламя
– Жаль только, не закапывают!
КАПО тихо посмеялись.
– А знаешь, как можно, если большой расстрел? Одного можно оставить под конец, чтобы сам остальных закопал. А уж потом и этого в расход пустить.
– Умно, – вздохнул Василь. – Давай, взялись.
Вместе, периодически отдыхая, они дотащили тело до леса, где кинули под сосну, закидали листьями и сушняком.
– Вот так… – Василь утер пот. – Теперь пошли, я тебе оформлю…
Жора вздохнул.
– Ничего-ничего… Любишь кататься, люби и саночки возить.
Они вместе вернулись в сарай, отперли, проверили, что второй пленный так и валяется в крови и без сознания.
– Слушай, Василь, а может… – начал было Жора, но темные внутренности сарая осветились вдруг перед его глазами разноцветными искрами, во рту хрустнуло, стало жарко и солоно. Пол ушел из-под ног, и Жора рухнул в сено, уронив винтовку. – У-у-у…
Василь хмыкнул и подошел к товарищу.
– Ну, вставай, вставай… Все уже, не буду больше. Одного синяка, поди, хватит.
Жора перевернулся. Василь смущенно кашлянул.
– Ну, не серчай… У меня рука просто тяжелая, я не со зла.
Лицо второго КАПОвца было перекошено. Из рассеченных губ сочилась кровь, один глаз стремительно заплывал.
– Сука… – чуть шепеляво сказал Жора. – Сука и есть!
– Да ладно! Нечего спать было… Жорик… ты чего?
Василь вдруг понял, что вытаращенный в ужасе уцелевший глаз старого приятеля, смотрит совсем не на него, а куда-то за спину.
КАПО сумел развернуться, сдернуть с плеча винтовку. Но сделать ничего уже не успел. Потому что точно под нижнюю челюсть ему вошел длинный русский штык.
В горле у Василя забурлило, он почувствовал, как проклятая трехгранная железка проходит глубже, еще… А потом все погасло. Последнее, что он увидел, – это прищуренные злые глаза красноармейца, убивающего его.
Однако, даже умерев, Василь сослужил своему товарищу хорошую службу.
Штык застрял. КАПО опрокинулся на спину, и его винтовка упала в руки Василю. Красноармеец, заколовший одного предателя, ничего не успел сделать со вторым, и Жора, у которого мигом прояснилось в голове, подхватил оружие друга и в упор расстрелял бойца. И словно в ответ захлопали выстрелы, грохнула где-то граната. Нестройное «Ура-а-а…», бабий визг, ответный автоматный стрекот. Далеко взревел мотоциклетный двигатель.
Жора, как всякий битый жизнью мужик, в обстановке ориентировался быстро. Он скинул сапоги, разодрал галифе, отшвырнул ремень и выправил рубаху. Серую повязку «КАПО» он закопал под сено. Свою винтовку швырнул куда попало, а оружие мертвого Василя сунул тому в руки. Измазался в крови и, очень натурально пошатываясь, побрел к выходу.
По пути он споткнулся: посреди сарая лежал, раскинув руки, давешний пленный. Жора воровато огляделся. Присел.
– Ну, извини, солдатик, – прошептал бывший полицай и примерился додушить ненужного свидетеля.
– А ну, стоять! – рявкнули от дверей.
Жора отдернул руки, поднял их как можно выше и неожиданно заплакал. Крупные слезы лились из глаз, чертя на окровавленном лице чистые дорожки.
– Свои-и-и… Бра-а-атцы… – мычал Жора. – Спаси-и-ите…
Красноармейцы влетели внутрь. Взяли бывшего полицая, рыдающего от «радости», на мушку. Где-то стреляли, но все реже и реже. С улицы внесли фонарь. Жора сощурился, прикрывая лицо ладонями. Сейчас все внутри него трепетало, дрожало от ужаса и желания жить. Что угодно, только бы жить.
Кто-то подошел к ним. Заглянул в лицо. Бывший полицай не мог видеть ничего, кроме яркого фонаря. Потом жалящий свет ушел вниз. Осветили лежащего на земле.
– Жив, – облегченно сказал кто-то. – Жив политрук!
53
Лопухин в себя не приходил, но и не умирал. Его мотало в бреду, бил озноб. Партизаны волокли его на носилках через лес, стараясь лишний раз не трясти. Рядом постоянно семенил Колька, тревожно заглядывая Ивану в лицо. Позади остался сгоревший сарай, похороненный Парховщиков и болтающийся на виселице помощник коменданта города Гродно, господин фон Визель, с табличкой: «Немецкая собака». Два броневика, пришедшие в поселок, были взорваны, солдаты, те, кто не погиб в самом начале операции, расстреляны.
Партизаны пленных не брали, ни к чему.
Вместе с отрядом шел местный, которого фашисты держали в сарае и всячески издевались, били. Звали местного Жора. Ему выделили трофейные сапоги и такую же винтовку, привычную «G-98». Теперь новообращенный партизан старался держаться в арьергарде, чтобы не попадаться на глаза мальчонке, который запросто мог опознать в нем бывшего полицая. Что делать дальше, Жора пока не знал. Но чувствовал, что не пропадет. Только бы парнишка не опознал. Хотя внешность ему покойный Василь, с которым сейчас разбирались черти, попортил основательно… Может, и пронесет. А война дело темное, где какая пуля свистнула, не уследишь. Пуля, она не разбирает, парнишка перед ней или еще кто… А политрук – не жилец.
Жора приободрился и даже впервые за несколько часов улыбнулся.
«Глядишь, не пропаду, а там поглядим… Может, ноги сделаю, а может, так, по лесам поброжу».
В отличие от Василя лесной жизни Жора не боялся.
54
Ночь была звездной. Где-то у горизонта ходила далекая гроза. Доносился глухой, едва различимый за шелестом листьев, рокот. Гром, пушки? Кто знает…
Любопытное небо заглядывало под листву, стараясь разглядеть сияющими глазами звезд маленьких суетливых человечков. Искры многочисленных костров поднимались вверх, терялись в кронах деревьев.
Младший политрук Колобков лежал на теплой земле, подложив под голову вещмешок. Спать не хотелось. Хотя весь день прошел в хлопотах, беготне, и, сказать честно, Колобков смертельно устал – но сон не шел. Поэтому Дима просто валялся у костра, прислушиваясь к потрескиванию еловых поленьев. Неподалеку располагался госпиталь, где лежал, не приходя в сознание, его коллега и друг, Ванька Лопухин. И в ставшее привычным беспокойство вплеталась нотка уверенности и надежды: все-таки жив.
Лазаретом заведовала медсестра Лиза – девочка, прибившаяся к отряду сразу же после того, как Лопухин с пограничниками ушел за доктором. Бойкая. Яркая. Смелая…
Весть о том, что в отряде появилась девушка, разлетелась мгновенно. И на следующее утро с красноармейцами произошла та самая метаморфоза, которой никак не могли добиться политруки, командиры и даже сам Болдин. Бойцы дружно кинулись мыться, бриться, стирать потертую уже одежду. И теперь каждый был орел, а смотрел соколом. Колобков наделал фотографий, извел остатки пленки и ничуть не жалел об этом. С таких людей стоило делать портреты.
Штаб, однако, увидев эту метаморфозу в подчиненных, обеспокоился и через политруков передал солдатам, что никаких вольностей в дивизии быть не может. Война – не место для романов. Красноармейцы, в свою очередь, отнеслись к информации с пониманием. Однако свежие цветы в большой артиллерийской гильзе, исполнявшей роль вазы, появлялись регулярно, а желающих постирать бинты всегда оказывалось более чем достаточно.
За то время, пока Лопухин отсутствовал, небольшой партизанский отряд разросся до значительных размеров. Сводная дивизия из пяти тысяч человек плотно держала под контролем окрестные леса и дороги, терроризируя немецкие колонны и нанося удары по вставшим на постой гарнизонам. У партизан были госпиталь, трибунал, прокуратура, штаб, кухня, несколько пушек и значительное количество боеприпасов – в основном все трофейное, захваченное в боях.
Несколько раз немцы посылали в леса карательные отряды, но, столкнувшись с яростным сопротивлением, более в чащу старались не соваться, ограничиваясь артобстрелами. В небе, впрочем, очень часто можно было видеть «раму», самолет-разведчик «Фокке-вульф». Однако авианалеты проходили не часто. Белорусский лес надежно скрывал своих жителей.
Среди партизан было множество комсомольцев, и Колобков, неожиданно для самого себя, активно включился в комсомольскую работу, организовал ячейку, вел учетные списки, проводил собрания. Его актив всегда старался оказаться в тех местах, где в первую очередь нужна была помощь. Это было странное чувство, будто Дима хотел каждый день использовать себя по максимуму, до последней капли… Чтобы хоть как-то приблизить момент, когда враг двинется назад. Повернет, спасаясь… Никакие речи, никакая пропаганда не могли дать людям этого заряда бодрости, этой силы, чтобы тащить на себе весь ужас войны. Это упорство, нежелание опускать руки там, где другого варианта уже и нет совсем, словно бы само по себе просыпалось в бойцах, толкало их вперед, на штыки и под пули – уничтожать, вбивать в землю, гнать врага…
Грядущие поколения, те, что родятся через много лет после той войны, будут совсем другими. Они, живущие в мире, так и не поймут этого чувства, когда выхода нет, но что-то гонит тебя вперед, туда, где мрак и смерть, пули и выстрелы. Потому что так надо, потому что кто же, если не мы? Те, кто родятся потом, не поймут, не смогут понять беспредельного фронтового упрямства, не объяснимого ничем.
