Валерий Пушков - Кто сеет ветер
— Да, хотя вы когда-то и были против. Я не могу больше…
— Имада-сан знает об этом?
Она подняла одну бровь с видом пренебрежения и досады.
— Папа-сан сейчас спит. Он был у Каяхары и пил много сакэ. Он до утра не проснется.
— Но какие же у вас планы?
Сумиэ оглянулась на старинные хозяйские часы.
— Я хотела провести эту ночь у Эрны, а утром уехать к дедушке… Но если позволите, я посижу до утра в вашей комнате, около хибати, а вы идите за ширму и спите. Я буду сидеть тихо.
Наль сразу стал очень серьезным. Он понимал, что подобная ночевка могла закончиться крупным скандалом, если бы ее отец бросился ночью в погоню и напал на следы. Права японской полиции и родителей в таких случаях безграничны. Наль только на днях переводил несколько глав из книги Тынянова для журнала «Тоицу». Невольно вспомнилась ужасная смерть Грибоедова, когда фанатическую толпу подстрекали к погрому, играя на клевете об оскорблении семейного мусульманского очага. Правда, то было очень давно, в дикой Персии, но разве в Японии не избивают дюжие полицейские несчастных влюбленных, если случайно застанут их целующимися или даже просто в нежном соседстве в одном из токийских парков и те попытаются протестовать против необоснованного грубого ареста!.. Самым же худшим и неприятным, было, конечно, то, что подобный скандал фашисты могли легко использовать и раздуть в своих целях, представив все дело как совращение благородной дочери директора «Общества изучения Запада» негодяем из издательства «Тоицу».
Не зная, как выйти из трудного положения и в то же время боясь необдуманной фразой обидеть девушку, он мягко сказал:
— Сумико, хорошая! Но почему же вы не остались до утра дома?
Она колебалась, потом сердечно и просто ответила:
— Папа-сан сказал мне, что сегодня решено все, что Каяхара на днях возьмет меня в жены, а если я стану отказываться, мне будет плохо… Папа-сан очень радовался. Каяхара, сказал, влиятельный и богатый; у него рыбные промыслы, фабрики, рудники, много дёнег… Ты, сказал, будешь с ним счастлива… Но это, конечно, неправда. Я не могу быть счастливой. Я не люблю Каяхару!.. Я люблю вас!
Последняя фраза вырвалась у нее против воли. Она сказала ее, не размышляя, повинуясь бессознательному порыву, той прямодушной чувствительности, которая присуща простым и глубоким натурам. И уже только после того, как сказала и увидела растерянное лицо Наля, поняла, что открыла ему что-то ненужное, лишнее; и, охваченная боязнью, что он истолкует ее слова совсем не так, как ей хочется, торопливо в отчаянном замешательстве добавила:
— Нет-нет, вы не бойтесь. Я ничего не жду. Я пришла сюда попрощаться, а утром с первым же поездом уеду к дедушке… У него хорошо. Я буду помогать ему по хозяйству, высчитывать по логарифмической линейке расходы, читать серьезные книги, любоваться природой и думать о вас.
— Я скоро уеду отсюда, Сумико!
Сумиэ посмотрела на него долгим покорным взглядом. Пушистые черные ресницы ее горестно дрогнули. Сверкнули искорки слез, но сейчас же потухли.
Ответила она печально и серьезно:
— Все равно! Любовь не приходит два раза. Сначала я пожалела, что призналась вам так необдуманно и не нужно в своей любви, а сейчас даже рада. Люди не замечают, как быстро проходит жизнь и как это важно сказать хорошее, откровенное слово, не откладывая на будущее. Человек счастлив не тогда, когда его любят, а тогда, когда он сам любит!
Наль нагнулся, поцеловал ее руку. Его вдруг охватило чувство мучительной нежности к этой тихой красивой девушке. Но ой боялся, что, сама того не желая, Сумико могла предать его в руки полиции.
— Сумико, милая, замолчите!.. Мне тяжело! — сказал он с болью в голосе, продолжая держать ее пальцы в своей руке.
Сумиэ снисходительно ласково улыбнулась.
— Тяжело?… Разве может быть сейчас тяжело? Все так хорошо, необычно!..
Он пододвинул к ней свое кресло почти вплотную. Лицо ее в полутьме казалось печальным и напряженным. Она зачарованно смотрела ему в глаза, не шевеля ресницами и не двигаясь, как очень послушная девочка, которую мать оставила около сладостей и строго наказала не есть.
Хозяйские часы мерно и громко постукивали.
— Сумико, — сказал Наль, — на вашем пути встретятся люди достойнее меня и Каяхары. Вы же только вступаете в жизнь.
— Нет, — прошептала она. — Японские женщины старятся рано, я не успею вас разлюбить, если вы даже уедете. Сгорбленная, в морщинах, с клюкой я буду оглядываться на прошлое и думать о вас.
Она подняла руку Наля к себе на грудь против сердца.
— Слышите, как сильно бьется? Вы мой любимый, мой муж.
Встала с кресла, распустила широкий цветистый пояс и положила на стол.,
— Вам нравится мое оби?
Она засмеялась, засматривая ему в глаза. Стала снимать кимоно. Осталась в другом — шелковом, вышитом золотом с нежными голубыми узорами. Вынула гребенки и шпильки, тряхнула головой, и тяжелые черные волосы рассыпались за плечами.
— Мне так нравится. Это по-европейски. У нас спят в прическах.
Она внезапно притихла, села на край кровати, стянула белые получулочки и застенчиво улыбнулась:
— Ну, а вы что же? Почему вы не раздеваетесь?… Не нужно тушить свет! Мне хочется видеть вас!
Опустившись перед ней на колени, Наль взял ее руки в свои.
В комнате стало тихо.
Яркие паутинки электрической лампы брызгали светом, заслонялись стенками абажура и расходились по комнате нежными голубыми лучами. В углу на резной полке качал головой фарфоровый китайчонок — маленькие смешные часы старинной работы, — встряхивал черной косой, щурил глаза и мерно стучал молоточком.
Сумиэ тихо запела:
Ота Докан, основатель Токио, проезжая через небольшое селение» Встретил девушку- красавицу Кита Хара.
Печальна была она. В руках ее трепетала Цветущая ветка ямабуки.
— Семь лепестков, — прошептала она. — Восемь лепестков, девять…
Пышно цветет ямабуки, и жаль, что цветы опадут.
Опадут без плодов и завянут!
Ота Докан вздрогнул и пристально взглянул на красавицу.
В глазах ее светилось одиночество и тоска по любви…
Так сделалась она женой Ота Докана!
Сумиэ замолчала, но взгляд ее все еще сохранял взволнованную и грустную рассеянность.
— А утром, — сказала она, — когда вы будете еще спать, я спою вам тихо-тихо народную песню о Кате Масловой. В ней поется о русской девушке, брошенной своим милым. Мне она нравится, потому что в ней все чужое. Свое мне кажется скучным.
— И я скучный?
— Нет, вы — нет!
— Значит, чужой?
Сумиэ задумалась, наклонилась, посмотрела в зрачки темных глаз и ответила:
— Да, вы милый, любимый, но вы чужой! И это хорошо, — добавила она торопливо, точно боясь, что обидела, — так лучше; так чище любовь!
— Я не хочу быть чужим.
Сумиэ покачала головой и, наклонившись, опять заглянула в глаза.
— Ну вот, — прошептала она грустно и мягко, — я смотрю в вашу душу, а разве я знаю вас?
— Вы будете знать! Я расскажу обо всем, обо всех моих мыслях и чувствах!
Она покачала с сомнением головой.
— Всех вы сами не знаете. Они приходят и уходят, как тени.
— Сумико, любимая! Неужели всегда так?
— Всегда, — ответила Сумиэ. — Всегда, кроме редких мгновений!
За дверью послышался легкий неясный треск. Наль прислушался. Девушка испуганно оглянулась. За стеной в коридоре опять что-то хрустнуло. Донесся приглушенный звук голосов.
— Как будто кто-то идет! — шепнула Сумиэ.
Наль подошел решительно к двери и распахнул ее.
У порога стояли смущенный домохозяин, два полицейских и самодовольный приветливый человек в штатском платье.
— Извините, — сказал он. — Я инспектор полиции!..
В окне коридора, как цветы белой вишни, дрожали лучи рассвета.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Теплые осенние дни сменились внезапно похолоданием. Порывистый ветер дул теперь с океана круглые; сутки, пронизывая пешеходов насквозь. Из-под ватных хаори и кимоно все еще обнажались голые по-летнему ноги, но шеи уже были тепло закутаны шерстяными шарфами, уши заткнуты ватой, а стылые лица уродливо перевязаны черными респираторами, в предупреждение гриппа. По мостовым пыхтели и брызгали грязью автобусы и такси. Впереди лакированных колясок с угрюмыми седоками мелькали матерчатые мокрые башмаки измученных рикш. Сутулые от стужи прохожие обменивались на тротуарах злыми окриками.
