Руслан Галеев - Каинов мост
— Ты что, покупаешь меня, Монгол?
— Нет. Говорю как есть. Без тебя мне не справиться.
Я тоже закурил и смотрел на Монгола сквозь сигаретный дым, застрявший в расходящихся лучах закатного солнца.
— Так что ты от меня все-таки хочешь?
— Хочу, чтоб ты прошел под кругами.
— Не понял. Какими кру… ты вот про эти? Которые круги на воде и все такое?
— Я хочу от тебя, чтоб ты прошел под этими кругами и передал этот конверт.
— Бред… — Я затушил едва прикуренную сигарету. — Даже если бы я верил тебе, все равно это был бы бред.
— А это и есть бред, — кивнул Монгол. — Только я в этом бреду живу.
— Мой приятель отведет тебя в одну берлогу в катакомбах. Она находится на территории крысоловов, Ниху туда не забредает. Пережди некоторое время, потом я пришлю к тебе гонца. Или ты сам почувствуешь, что пора идти, — я пока не могу точно сказать. Ты должен будешь передать пакет Архивариусу.
— Кому?
— Просто запомни: Архивариус. Передай ему пакет, а он передаст его адресату.
— Монгол, — я снова выбил сигарету, но курить уже не хотелось, и я просто крутил ее в пальцах, — зачем все эти сложности, если человек, которому предназначен конверт, якобы находится в одном из твоих схронов? По-моему, ты что-то темнишь, Монгол…
— Адресат пока НЕ находится в одном из моих схронов. Но есть надежда, что он там окажется… Просто, мягко говоря, не в этот раз. А может быть, он уже там, только совсем-совсем в другом месте. Фактически в данный момент в данной Москве мой схрон пуст. А насчет «темнишь»… — Монгол затушил свою сигарету, вытащил другую из моих пальцев и снова закурил, — я был бы рад стемнить, но, похоже, уже просто некогда. Все должно идти своим чередом, нига. Все. Кроме того, что я задумал.
— Опаньки. Но ты же сказал, что Провидения нет…
— Тем более, нига, тем более.
Солнце наконец уцепилось за шпиль высотки, отчего по небу мгновенно прошлась густая тень, и я смог разобрать слоган на дирижабле: «ЕСЛИ АКУТОГАВА ГНЕВАЕТСЯ, ЭТО ПРОБЛЕМЫ АКУТОГАВЫ. ЕСЛИ АКУТОГАВА СТАРЕЕТ, ЭТО НЕ АКУТОГАВА. ЛЕГКАЯ СМЕРТЬ ОТ РЮНОСКЕ И СЫНОВЕЙ». Я усмехнулся, вспомнив одного из трех зверей доктора Вагнера… И решил заказать себе еще одну порцию картошки.
И все же Москва — город жизни. Это кажется странным, часто нелепым, а порой и просто абсурдным, однако спорить с данным утверждением не приходится. У зубчатого разноэтажного горизонта, иссеченного кладбищенскими крестами телеантенн, и около самой земли, плотно затянутой в серый бандаж асфальта, жизнь находит способы и возможности проявиться и заявить о себе, объявить во всеуслышание, или напротив, вполголоса, что, дескать, вот она — есть, и никуда вы с вашими абсурдами, нелепостями и странностями от этой данности не денетесь. Суррогатный, неестественный мир. Москвы породил подобную себе же природу, однако вряд ли кто-то осмелится утверждать, что жизнь всегда приемлет исключительно естественное. Да и что считать естественным? Для меня, скажем, температура выше двадцати пяти градусов по Цельсию уже не кажется комфортной для существования. Но даже если откинуть — что в силу условий профессии нередко приходилось делать — все эти сибаритские замашки, я все равно вряд ли долго протяну даже при температуре в 40-50 градусов выше нуля (да и ниже тоже). Однако ученые утверждают, что и в жерлах морских вулканов шевелится жизнь, и те, кто там обитает, чувствуют себя прекрасно, а что еще важнее — естественно. А глубоководные рыбы, приноровившиеся в ходе веков эволюции к невероятному давлению? А анаконды, так легко освоившиеся с жизнью в городе совсем недавно и с таким трудом уничтоженные? Не стоит забывать и о крысах с тараканами, этих извечных спутниках человека, чемпионах по адаптации к любым условиям и ядохимикатам… Так что жизнь и понятие «естественное», разумеется, связаны между собой, но исключительно внутри видов. Я давно сделал для себя вывод, что где бы и какие бы неожиданные условия ни создавались природой или ее пасынками, непременно отыщется форма жизни, для которой именно эти условия окажутся естественными. Но и этого мало. Оказавшись в определенной среде, жизнь начинает взбрыкивать всеми конечностями, от ложноножек до каблуков-шпилек, и перестраивать сущность под насущное. То бишь менять среду естественную на еще более естественную для себя. Исходя из этого соображения, любой взгляд со стороны определит данное состояние среды как НЕестественное, но только в том случае, ежели сам не войдет в контакт с изменившейся средой. Потому что тогда ему будет уже не до размышлений и придется спешно адаптироваться: отбрасывать хвост, растить копыта, резать скот и толкать героин. Круг этот бесконечен, но не замкнут. То есть, простите за речевую диарею, он вовсе и не круг даже, а скорее уж спираль.
Условия порождают новые формы жизни, а новые формы жизни, в свою очередь, формируют новые условия существования. Так имеем ли мы право именовать природу Москвы, пусть и суррогатную по сути, неестественной? Ведь, скажем, боги местного пантеона способны существовать лишь тут, в этом конкретном городе, и нигде больше. В любом другом месте они перестанут быть самими собой и обратятся черт знает чем. Ниху — Низовой Художник, хозяин крыс и катакомб под Москвой, ДеНойз — властитель звука, скорости и Московской кольцевой автодороги, маркерная система ППС и ДПС действуют исключительно в черте города, а ряд форм растительности, как, например, мох руин, в иных местах вымирает. Здесь же стоит упомянуть и про октопусов из Москвы-реки. Да и сами люди, сами москвичи — мало кто из нас способен выжить в других условиях. Не та эргономика, не те энергия и энергетика, не то движение транспортных потоков, не та обездвиженность душ. Все не то. Москва являет собой такое невероятное сочетание сущего и сущностей, такой симбиоз или как там это еще называется, что каждый шаг, каждое движение способно породить жизнь. Впрочем, с той же легкостью жизнь здесь уничтожается. Поэтому я и утверждаю — Москва, безусловно, город жизни, причем настолько разнообразной, что познать ее во всей полноте вряд ли возможно. Скажем я, в отличие от Монгола, не был знаком с миром и жизнью катакомб. Однако пробел этот в скором времени грозил из моей биографии исчезнуть…
Пока Монгол с тихим матерком пытался просочиться сквозь забитые пробками улицы, я сидел на заднем сиденье и разглядывал самопальную диггерскую карту московских катакомб. Карта была поделена на лоскуты четырех разных цветов. Большая часть закрашена желтым цветом, по которому неровным, почти детским почерком шло тщательно выведенное фломастером пояснение: «Зона, контролируемая внутренними службами метрополитена». Меньше всего на карте было серого цвета, тем же почерком надписанного: «Гаммельн, территория крысоловов (безопасно)». Кусок карты чуть больше был закрашен красным карандашом и обозначался как «Ареал Ниху». Все остальное пространство, лишь ненамного меньше, чем зона метрополитена, осталось нетронутым.
— Монгол, а кому принадлежат незакрашенные области? — спросил я, не отрываясь от карты.
— Никому, — ответил Монгол, — это либо спорные территории крысоловов и Ниху, либо нейтральные. Большая часть нейтралки не изучена. Диггеры чаще бывают на территории Ниху, чем на нейтралке. Говорят, даже у Низового не так опасно.
— Даже так…
— Кресты видишь на белых пятнах? — Монгол бросил на меня быстрый взгляд в зеркало заднего вида.
— Угу, вижу. — По карте именно в белых районах было проставлено с десяток черных крестов.
— Это глубокие провалы, тоннели вниз. — Монгол прервался на ритуал долгого щелканья зажигалкой и прикуривания. — И диггеры уверены, что они ведут непосредственно в преисподнюю. Только один из них рискнул туда спуститься, да и то только потому, что терять ему было нечего. Но он никому и ничего не расскажет.
— Почему?
— Потому что этот диггер — я.
Мы продвигались рывками в очередной пробке где-то в районе Красных Ворот. Над перекрестком на столбе блестело пятно маркера ДПС, но он даже не пытался повлиять на движение. В час пик это было бесполезной тратой энергии.
— Я так понимаю, никакой преисподней там нету, — сказал я.
— Есть, но она чуть ниже. А как раз с того уровня в преисподнюю ведут ворота…
— Вот как… А на том уровне тогда что?
— Третье метро…
— Ого. Ты хочешь сказать, что…
— Я тоже бы не поверил. Но ты скоро сам все увидишь.
— Подожди. То есть это все правда — черная бригада, открытые поезда, стальной причал, подземное море?
— Все, — затылок Монгола качнулся, — до последней буквы в легенде.
— Тогда я, пожалуй, не откажусь оказаться чуть ближе к преисподней… — усмехнулся я и потянулся за сигаретами.
Немногим не доезжая до улицы Академика Сахарова, Монгол сбросил скорость, а потом припарковался напротив высокого серого дома с узкими окнами-бойницами и мрачными мавританскими арками, наглухо забитыми тяжелыми воротами. Небо хмурилось совсем низко, облака на глазах пропитывались тяжелой синевой. Дождичек бы, в общем, не помешал бы при такой духоте… Минуты через полторы в створке арочных ворот открылась неприметная с первого взгляда калитка, и наружу, перешагнув высокий металлический приступок, вышел крепенький мужичок лет под пятьдесят. На мужичке была классическая спецовка, слегка даже присыпанная чем-то белым. Впрочем, и по комплекции хозяин спецовки вполне бы мог во времена оно пробавляться, таская вверх-вниз мешки с зерном и мукой. Сейчас, пожалуй, таких профессий уже и нет…
