Владимир Булат - Лишь бы не было войны!
малооблачного неба шел сильный дождь, а редкие машины шелестели шинами по
мокрому асфальту. Я был первый раз за все время здесь по-настоящему счастлив.
Демократическая Россия приснилась мне, но это был чересчур жестокий кошмар.
АВЕНТЮРА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,
в которой ваш покорный слуга вновь предается ностальгии и делится некоторыми
интересными наблюдениями.
Марксизм обосновал социальную сущность человека и тем самым его активную,
творческую природу, диалектическое единство человека и общества.
Г.И.Марчук
Описание моего пребывания в этом мире имеет в качестве своей основы мои
регулярные отчёты в райуправление МГБ, а поэтому фиксирует лишь самые
примечательные события, не задерживаясь на повседневной рутине жизни. Я не
упомянул об очень многих событиях, составлявших фон моего пребывания: я почти
полностью оставил в тени мою личную жизнь, которая, могу лишь сказать, была куда
успешнее, чем амуры в стране с конвертируемой валютой; я ничего не упомянул о
моих школьных друзьях, о грандиозном празднике в честь Маяковского, о
первомайских демонстрациях, о физкультпарадах, о пионерлагере под Бердянском, о
моем папе, который однажды — мир тесен! — увидел нас с Вальдемаром одновременно
и был весьма удивлен.
Несмотря на мой неопределенный статус и постоянное опасение стать жертвой
двойничества, жилось мне в СССР неплохо. Впрочем, здесь мало кому живется плохо,
за исключением преступников (по причине суровости уголовных законов — германское
влияние), диссидентов и евреев (да и то не всех — я уверен, окажись они в
"свободном мире", скоро затосковали бы по советской прописке, гарантированной
зарплате и музыке). Советский строй, действительно, стал той экологической
нишей, в которой русский человек чувствует себя наиболее естественно. Я не стану
играть роль заезжего иностранца, который, дабы заполучить внимание читателей,
начинает с заявления о своей беспристрастности ("Я расскажу только о том, что
сам видел"), а кончает заведомой апологетикой ("Если это коммунизм, то я тоже
коммунист"). Я не был здесь иностранцем — в этом-то все и дело.
Основным отличием мироощущения советских людей от демократических россиян сразу
оказывается его "просветительский" характер. Эти люди знают, что живут в самой
лучшей стране мира, что цель жизни — в служении обществу, что в городе должно
быть чисто, а в космосе должен быть мир. Отсутствие сомнения в этих истинах и
есть счастье народа. По сравнению с нашим "электоратом" эти люди — неисправимые
романтики, и в то же время их убеждения гораздо ближе к "цивилизованным", чем
мировоззрение демороссиян. Нельзя сказать, чтобы они были благодушны: в их
сознании существует особый мир борьбы — мир шпионских сетей, троцкистских
наймитов, предателей и диверсантов, вредителей и врагов народа — сей термин до
сих пор в ходу. Однако это удел ничтожной части общества — чинов МГБ и
диссидентов, которые образуют своего рода взаимодополняющую структуру, и почти
не заметны в повседневной жизни.
Всю свою жизнь советский человек может провести внутри одного из множества
микрокосмов (есть микрокосмы науки, искусства, путешествий, детской культуры и
т. д.), а "жизненные проблемы" здесь настолько смехотворны по сравнению с нашими,
что совершенно не способны вернуть человека в реальный мир. Удивительная на
первый взгляд жизнеспособность системы, которая в нашем варианте истории
развалилась за несколько лет, объясняется прежде всего взаимным нежеланием
власти и общества что-либо менять (в нашем мире подобный застой наблюдался
последние 15 лет в Западной Европе, где даже главы государств не сменялись по
два-три срока). Устойчивости положения способствует также полное отсутствие — по
нашим меркам — информации о загранице. Точнее, информация о ней носит весьма
односторонний характер. К примеру, любой советский школьник подробно расскажет о
природе и истории Канады, может прибавить сюда кое-какие этнографические и
статистические данные, но ничего не знает о повседневной жизни канадцев и,
скорее всего, не видел ни одного канадского фильма. Переводная литература
Дальнего Запада — преимущественно за авторством писателей-коммунистов, а фильмы
об Америке, редко посещающие советские экраны, всегда исполнены социальной
критики в стиле Сартра или Рея Брэдбери, так что у зрителей создается
впечатление, что американцы весьма недовольны своим образом жизни. Большей
популярностью пользуются американские фильмы о природе (Джеральд Даррелл,
пожалуй, куда известнее Клинтона), хотя здесь пальма первенства принадлежит
немцам (Бернгард Гржимек и др.) Вообще образ Германии и всей германской Европы
на экранах — образ целого континента тишины и покоя, целой цивилизации,
погруженной в созерцание своего прошлого. И это не так уж далеко от истины. Если
в новостях говорят о загранице, помимо официальных сообщений из США или Англии
обязательно передадут репортаж о марше бездомных или экологической катастрофе, а
из Германии непременно будет весть об открытии очередного музея какого-то
малоизвестного в СССР писателя или о театрализованном рыцарском турнире
где-нибудь в Шварцвальде. Образ Рейха предстаёт неким Чистилищем, об обитателях
которого стараются не говорить ни плохого, ни очень хорошего. Желтая опасность
вносит особый, не имеющий аналогов в нашем мире, колорит в мировоззрение
советских людей. Полувековое противостояние на Дальнем Востоке сделало
ниппонскую тему самой воинственной и надрывной.
Потерпев поражение в Дальневосточной войне 1952 года, СССР берет реванш в
искусстве, реванш если не победой, то хотя бы доблестью. За год моего здесь
пребывания на трех каналах телевидения показали не менее об этой войне:
сказывается отсутствие той Великой Отечественной, которая дала мощный толчок
советскому искусству в моём мире. Здесь же поражение в войне с Ниппонией
переосмыслено в ключе своеобразного жертвоприношения. При этом Ниппония
интересует массовое сознание лишь с военной точки зрения, а ее культура и быт
вновь оказываются в тени. Тропические же страны представляются, да и являются
унылыми пространствами междоусобицы и разрухи, военных переворотов и
средневековой бедности. Каждая из четырех держав подчеркивает именно свою
созидательную роль в тропиках, а аборигенов считает недееспособными существами,
которых нельзя бросить на произвол судьбы, но следует опекать и наставлять.
Когда тоталитарное общество после эпохи величественного классицизма вступает в
эру благодушной инерции, перед ним встают две проблемы, от решения которых
зависит само его существование — проблема восприятия окружающего мира, точнее,
проблема существования в инородном окружении, и проблема молодёжной активности,
которой надо дать выход, причем в благоприятном системе направлении. Первой
проблемы, сделавшей нашу советскую идеологию неповоротливо эклектичной, здесь
практически не существует: "заграница" не образует единого фронта, и возможные
зарубежные влияния уравновешивают друг друга. Вторая проблема решена самым
простым способом: жизнь каждого советского человека делится на две части —
революционно-романтическую и социалистическо-реалистическую, если так можно
выразиться. В первые два десятилетия своей жизни человек переживает
метафизическую оторванность от окружающей рутины: он герой, в пять лет он
мечтает стать великим спортсменом, в десять — космонавтом, в пятнадцать —
танкистом. Советская культура предоставляет ему целый набор воображаемых ролей
на периферии цивилизации. После двадцати лет, обычно после женитьбы, человек
окончательно социализируется и конформируется. Динамичное развитие общества
приводит к постоянной нехватке рабочих рук во всех сферах, и поэтому "лишние
люди" отсутствуют. Три вертикали власти — советская, партийная и профсоюзная —
без остатка поглощают всех честолюбивых потенциальных управленцев, а попытки
правозащитных кругов привлечь на свою сторону чиновников остаются без успеха.
Хотя в целом это общество интересуется жизнью каждого своего члена, личная жизнь
каждого протекает в стороне от социальных процессов. "Лучше домосед, чем
антисоветчик" — вполне справедливо полагают власти. Неверно думать, что в
тоталитарном обществе отсутствует плюрализм. Просто расхождения во мнениях со
