Анатолий Дроздов - Витязи в шкурах
— Не боишься? Дети у тебя.
— Это мои дети!
— А знакомые… Не сдадут?
— Я не дебилка. Сама писала, сама оправляла на сервера. Не отсюда; пошла гулять с Кимкой и как бы случайно заглянула в интернет-кафе. Посылала не в те адреса, что знакомые называли, по этому поводу я с другими людьми консультировалась. Со всех серверов пришло сообщение: письмо получено и в назначенный срок будет разослано по указанным адресам. Сервера по всему миру. Не перекроют. Руки коротки!
— Нас с тобой точно убьют.
— Зачем такая жизнь?! — Рита ожесточенно загасила сигарету. — Ты принесла? О чем договаривались?
— Да.
Дуня достала из сумки тяжелую книгу в ветхом кожаном переплете.
— Стащила тайком. Дед узнает — не переживет!
— Михаил Андреевич? Он еще простудится на наших похоронах!
— Все равно неловко.
— Что дед трясется?
— С тех пор как в Горке новый поп, он в религию ударился. Соблюдает все посты, не пропускает ни одной службы. Людей заговорами лечить перестал. Поп сказал, что любое знахарство — это от беса, вот дед и набрал в голову. Попрятал книги, ножи свои магические, только травы собирает. Против трав поп не возражает.
— Потому что ни фига в них не смыслит! А знахарь ему конкурент. Когда Кузьма с Акимом пропали, ко мне сектанты подкатывались — и как только узнали! Предлагали разделить горе по-братски — за десять процентов имущества. Я в церковь пошла, а там один патлатый сначала на меня долго ругался — бесовством, мол, муж занимался, грех тяжкий (как будто они от нечего делать в эти шкуры залезли). Я ему: епископ их благословил! Он задумался, спросил какой, а потом обрадовано: не нашей епархии! Но смилостивился и предложил квартиру освятить. За сто баксов. По-божески… И напомнил, что через месяц обряд надо повторить…
— Ты на весь мир в обиде. Нельзя так!
— А им можно? У человека горе, а они как стервятники!..
Рита придвинула к себе книгу, раскрыла.
— Рукописная?
— Восемнадцатый век. Переплет совсем никакой, но это уже третий, если не пятый!
— И ты разберешь эти яти?
— Попробую…
— Так делай! Что жмешься?
— Грех это.
— Господи! Ты Акима своего любишь?
— Больше жизни.
— Это не грех?
— Любовь — милость божья.
— Дал одну милость, не оставит и другой. А что и в самом деле грех, пусть на мне будет.
— Не боишься?
— Устала бояться. Не верю я той лабуде, что бородатые по телевизору несут. Я Евангелие три раза перечитала — времени у меня много. То, что они говорят, и то, что Христос заповедал, — небо и земля. Думаю, тебе понятно, где земля и где небо.
— Пусть будет по-твоему! — Дуня решительно придвинула к себе книгу.
— Мне что делать? — спросила Рита.
— Выключи свет и зажги свечу. Сиди тихо, пока я буду читать вслух. Когда увидишь… — Дуня запнулась. — Ты поймешь, когда меня можно спрашивать. Я, когда закончу, ничего не вспомню. Только не кричи громко! Я впервые это делаю и не знаю, чем может кончиться…
— Да все равно чем!.. — пробормотала Рита, торопливо выполняя сказанное. Затем она села напротив подруги и затихла.
Дуня достала из сумки бутылочку с каким-то темным отваром, отпила раз, затем, немного подождав, еще. Спрятала бутылочку и раскрыла книгу. Некоторое время она сидела, не двигаясь, сосредоточенно глядя на язычок пламени, пляшущий на фитильке свечи. Затем склонилась над книгой и стала читать вслух. Негромко, так что Рита не могла разобрать. Читая, Дуня раскачивалась, все быстрее и быстрее, голос ее стал звучать громче. Теперь она уже не смотрела в книгу. Внезапно Дуня перестала раскачиваться, взгляд ее остановился на Рите, и та, вся похолодев, поняла, что подруга ее не видит. Рите стало страшно.
— Темно… — вдруг сказала Дуня странным низким голосом. Он словно шел у нее из груди. — Ночь…
— Видишь их? — спросила Рита, преодолевая страх.
— Костры… — продолжила Дуня. — Костры горят. Возле костров люди. Спят… Не все. Двор, большой двор.
— Дом есть? Какой он?
— Стена. Высокая, верхнего края не видно. Стена сложена из бревен…
— Какие бревна? — недоуменно сказала Рита. — В горах на юге не рубят дома из бревен, тем более — стены. Там леса нет!
Дуня не ответила. Сидела неподвижно, глядя сквозь Риту, — холодные мурашки побежали по спине женщины.
— Люди… Люди идут, — равнодушно сказала Дуня. — Четверо. Двое несут мешки. Большие…
— Что за мешки? — шепнула Рита, холодея.
— Легкие — людям не тяжело. Они кладут их под стеной и уходят. Двое остаются. Один из них высокий, в кольчуге, второй пониже, широкий в плечах…
— Кто они?
— Стоят спиной. Поворачиваются… Темно, видно плохо. Пламя костра рядом вспыхнуло… Это Аким и Кузьма.
Рита тоненько ойкнула и тут же испуганно зажала рот ладонью.
— Они похудели, — продолжила Дуня, — и странно одеты. Какие-то холщовые штаны и сапоги. Рубахи до колен… Садятся на мешки. Кузьма неловко держит перед собой левую руку, она у него болит…
— Господи! — вскрикнула Рита и схватила Дуню за плечи. Та вздрогнула, и взгляд ее стал осмысленным.
— Ты видишь их?
— Кого? — вяло спросила Дуня, недоуменно глядя на подругу.
— Кузьму и Акима?
— Где?..
Рита расстроено умолкла. Дуня вдруг зевнула и закрыла глаза.
— Спать хочется…
— Идем! — Рита подняла ее со стула и, придерживая за плечи, повела в зал. Там Дуня мешком повалилась на диван — Рита едва успела подложить ей под голову подушку.
Укрыв подругу пледом, Рита зашла в кухню и трясущимися руками достала сигарету из пачки.
— Живы! — прошептала, глотая слезы. — Живы… Но что за бревенчатая стена? Где они?..
Глава пятнадцатая
Двое, лежавшие на мешках с сеном под стеной, разговаривали вполголоса: вверх, на забрало, доносилось лишь трудно различимое бормотание. Часовой склонился ниже — не разобрать. Вздохнул — интересно было бы послушать, и повернулся к заборолу. На пойме, накрытой ночной темнотой, всюду, сколько хватало взгляда, горели половецкие костры — враг не дремал.
— Свежо! — поежившись, сказал Вольга, ворочаясь на своем мешке. — Может, пойдем в дом?
— Там не повернуться и дух — с ног сшибает! — возразил Кузьма. — Народу из посада набежало, а с водой худо — давно без бани. Здесь лучше. Воздух свежий, звездочки на небе… Усну скорее.
— Плечо болит?
— Ноет. Наконечник глубоко вошел.
— Выпей медовой!
— Всю в госпиталь отдал. Раненых много — потяжелее меня.
— Нагони еще!
— Меланья, когда за стены перебирались, забыла впопыхах аппарат. Сгорел. Придется заново…
— Терпи тогда… Сам рану шил?
— Неудобно одной рукой. Марфуша штопала. Талантливая девочка, у нас бы классным хирургом стала. Ты ее не обижай.
— Ее обидишь! Характерец! Что не по ней, заехать может. Плевать, что ты воевода!
— С ранеными надо строго… Я вот думаю: третий раз я эту шкуру надеваю — и каждый раз на мне рвут. В подвале два года тому оборотень располосовал от ключицы до подмышки. Потом бандюк в пещере из пистолета чуть голову не прострелил — пуля темя оцарапала. Сейчас половец копьем достал… Когда-нибудь кончится плохо.
— Не бери в голову! Главное — жив!
— И опять ты выручаешь. До пенсии не рассчитаться!
— Ты бы не помог?
— Кто знает… Зачем в шкуру полез?
— Вы долго возились. Мы здесь ждали, ждали — все глаза проглядели. Я уж решил, что все, накрылась спецгруппа… Решил сам дело закончить. Только выбрались с Васильком из города, смотрю: фейерверк! Потом вы показались с погоней…
— Смельчаки!
— Это вы с Микулой… Как ты догадался боезапас уничтожить?
— От отчаяния. У орудия охрана стояла.
— Потом убежала с испугу. Когда половецкий лагерь загорелся, наши вышли за стены и спокойно сожгли установку. Облили ее маслом…
— Я же к ней две шереширы с напалмом принес!
— Не увидели, наверное. Какая разница?! Не пригодятся шереширы, если и уцелели. Теперь у половцев ни орудия, ни ракет.
— Но они-то уходят!
— Странно. После той суматохи, что вы с Микулой устроили… Ой, что там творилось в лагере! Красота! Ракеты летают, рвутся, кибитки половецкие горят, люди — тоже… Зарево — в полнеба! У нас весь город, мне рассказывали, на стены выбежал смотреть. Михн с Улебом пытались не пускать, да только где там! Люди плясали прямо на забрале. Думали, наутро половцы уйдут.
— Готовят они что-то.
— Что могут? На стены лезть? Так у них ни лестниц, ни фашин — ров забрасывать. Только забор на сгоревшем посаде.
— Вот это тревожнее всего. Когда непонятно.
— Уточни.
— Я видел его…
— Цечоева?
— Именно. Бандюка, что мне отметину на темечке сделал. Одет по-другому и странный какой-то, но это он.
