Сергей Лапшин - Последний довод побежденных
А чем мы занимались, знаете? Смешно сказать — переписывали всякую ерунду. Такой вот весь из себя крутой герр лейтенант и мы, два оболтуса с ним, особое внимание уделяли домашней скотине. Переписывали коров, кур, коз, свиней, баранов, разводили их по разным графам. В общем, учетом занимались. Не зря же зачислили в фуражную команду, в конце-то концов.
Ну да ладно. Отношения к делу это имело мало. По крайней мере, к моему нынешнему состоянию. Я перевернулся в постели, посмотрел на сопящего Бона и вдруг понял, что мне совершенно не хочется находиться с ним в одной комнате. Вот хоть режь меня, хоть что, до рвотного рефлекса не хотелось. Может, для него это и работа, кур переписывать, да урожай какой-то, а меня не вставляет. Вообще ничего не вставляет — ни место это, ни время.
С Боном все понятно. Этот мир будто специально был создан для него — триумф белой расы и всякая подобная ерунда, которой можно начитаться на любом фашистском ресурсе. Сопротивление оккупации, отряды самообороны — то, что уже вышло за грань подросткового фанатизма и вовсю отдавало уголовщиной и экстремизмом. Бон не ограничивался одним лишь «хулиганизмом», выездами и забивонами. Методично претворяя в жизнь идеи white power, мой собрат по несчастью мутил гораздо более серьезные темы, устраивая акции, заканчивающиеся физическим уничтожением «зверья». Подобные персонажи являются для кого-то иконами в «движе»,[54] кому-то внушают страх, но, так или иначе, они известны всем, кто имеет более-менее серьезное отношение к «фирме».
Бон действительно попал «домой». Идеально вписался в действительность. Я же то, что окружало меня, отторгал и не собирался мириться с тем, что происходит вокруг.
Я откинул одеяло и спустил ноги на укрытый ковром пол. Номерок у нас был так себе, не чета, конечно, нашему начальнику. И ковер попроще, и койки вместо кроватей. Хотя — к черту это все. Обстановку. И запах, конечно.
Одевался я как-то бесцельно. В смысле, не понимал толком, для чего. Желание было одно — свалить из комнаты со спящим Боном, и его, желание это, я вовсю реализовывал. Носки, брюки, рубашку, ремень, ботинки. Чуть ли не в мгновение ока надел и, чего уж там, пулей вылетел за дверь. Спустился на этаж и вышел на улицу.
Вообще это я потом стал хоть что-то соображать. А изначально, кроме как свалить из дома, у меня и желаний никаких не было. Прошел мимо поста, представленного двумя, что ли, «хиви»… я, если честно, не обратил внимания. Просто вышел за территорию охраны и бездумно побрел по улицам.
Я оглянулся на «сельсовет-сельскую-управу-и-фиг-знает-что-еще». На флаг этот, повисший на флагштоке, на двоих постовых у выставленных в ряд машин. Поглядел по сторонам, на совершенно безлюдные улицы, и решил. Принципиально так решил, не сформировав толком точное желание. Только пафосно произнес про себя: «Хорош. Больше так нельзя». И, самоутверждаясь, повторил то же самое вслух. Негромко.
Зашел я в первый попавшийся дом. Серьезно — первый попавшийся. Только стукнул ногой по забору, перед калиткой, удостоверившись, что во дворе нету «злой собаки». Затем, покачав калитку, с усилием открыл, попутно без малейшего раскаяния выдрав засов. Ну как засов, маленький такой запорчик.
Наверное, я действительно был немного не в адеквате. Ну, по крайней мере, отчета своим действиям не давал, это точно. Захлопнул за собой калитку и прошел по вымощенной галькой дорожке к дому. Небольшой мазанке с дощатой верандой, застекленными окнами. Впрочем, так сказать, отчасти застекленными: из трех окон одно было закрыто какой-то деревяшкой. Я не стал топтаться на крыльце или вежливо стучаться. Просто шлепнул ботинками по дереву, стряхивая пыль, и дернул на себя ручку двери.
Веранда, по обычаю заваленная всяким хламом, меня интересовала мало. Я лишь огляделся и продолжил свое напористое путешествие, входя во внутренние комнаты. Толкнул в стороны занавески на двери и вошел непосредственно в помещение.
Судя по всему, увидевшая меня женщина хотела сказать что-то нелицеприятное, но, скользнув взглядом по моему наряду, язык проглотила. Правильно. Вернее, как раз ни фига не правильно, но именно для того, чтобы выяснить, что у нас тут творится и откуда взялся такой пиетет к немцам, я и заявился в этот дом.
Испуганная тетка меня с боевого настроя не сбила. Я был уверен в себе, в своем праве наконец-то получить ответы на мучившие меня вопросы, и потому меня мало что могло сейчас тронуть. Потому я прошел дальше, раздвигая следующую занавеску, отделяющую другую комнату. Тут меня встретили еще более неприветливо — коротким ойканьем.
Вообще я считаю, что человек отличается от скота. По многим параметрам, и далеко не последнее в их числе — домашние удобства. Грубо говоря, интерьер. В доме, который я посетил, и отдаленно этого не было. Ну, хорошо, положим, мы с Боном спим в махонькой комнатке, но там-то ясно, что-то типа общаги, где нет ничего, кроме маленького стола, пары стульев, двух коек и платяного шкафа. Нет, потому что и не надо. А вот здесь… здесь же люди живут. Хотя, как живут…
Представьте себе — печь. Увешанная всякой фигней, тряпьем каким-то, и оттуда, сверху, по ходу, где постель, торчат две лохматые детские головы. Ну, это ладно, это экзотика деревенская. Ни обоев, ни еще чего-то, просто голые стены, кое-где увешанные иллюстрациями из журналов. Я, кстати, машинально обернулся в сторону «красного угла», который я, руководствуясь теоретическими познаниями, полагал обязательным для каждого деревенского дома. И обнаружил картину, потрясшую меня до глубины души. Реально, так сказать, иконостас присутствовал, и был максимально авангардным — рядом с закопченной какой-то иконой был выставлен портрет А. Гитлера. В рамочке. Я не меньше минуты просто пялился на такое народное творчество, не в силах отвести взгляд.
Это сильно, слов нет. Типа, молиться, что ли, на него надо? Как бы… не один, так другой поможет? Прям язычество!
Женщина, зашедшая следом за мной, не дала моему мозгу сломаться окончательно. Что-то пробормотав, она метнулась в угол и положила иконку лицом вниз. Оставив Гитлера. Вы поняли? То есть меня не приглючило, и не перепутал никто, а реально подобное в порядке вещей здесь. И фюрер в большем почете, нежели Христос.
Удивленно посмотрев на хозяйку, я взял табурет, проверив его прочность, и уселся практически посреди комнаты. Расположиться так мне ничего не помешало. Ни стола какого, ничего подобного. Короткие половички на полу, вытертые до страсти, я бы такое не положил и в подъезде. Вернее, как сказать… То, что у нас в подъезде лежит, здесь вообще бы роскошью показалось. Короче, половички на полу. Напротив меня трюмо, если я правильно это называю. Ну, типа как комод и зеркало составное из трех частей. Рядом с ним шкаф, массивный такой, лакированный, с какими-то финтифлюшками сверху. И еще пара ящиков, вернее, это называется сундук. Темные от времени, окованные, времен как минимум Ивана Грозного. На них — свернутая постель, матрац, простыня, одеяло, подушка. Вроде как убрано.
Ага, вот и кровать. Нашел-таки. В углу, железная, очень похожая на то, что выдали нам с Боном, но побольше. Видимо, двуспальная. Тоже убранная дрянным лоскутным одеялом. Вот, собственно, и все. Вся обстановка. А, забыл, еще парочка стульев, типа табуреток.
— Кто у вас старший в семье? — рассматривать антураж мне надоело. Категорически. В таких условиях жить нельзя. Любое жилье должно отвечать своему назначению. А это не дом, не времянка какая и даже не конура для собак, какое-то место для недочеловеков. Точно… для недочеловеков. Унтерменш. Пять баллов за догадку. Ну а молиться на Гитлера — вообще капец…
— Я старшая, господин! — ответила женщина, старательно пряча взгляд. Не потупив взор от стеснения или подобных чувств, а именно пряча от меня глаза.
Ну вот. Я еще и господин теперь. Бытие определяет сознание, а мой социальный статус определяет моя форма. Так-то.
— Сколько лет тебе?
— Тридцать, господин.
Ага. Тридцать. Впрочем, мудрено понять, лицо она толком не показывает, волосы спрятаны под косынкой, кофта бесформенная, юбка длинная, тапочки. Ну ладно, пусть тридцать, не принципиально. Кстати, дети молчат. Только пялятся на меня… а нет. Посмотрел на них — и сразу попрятались, похоже, тоже ученые. Ни писка со стороны их печки. И женщина стоит передо мной. Сгорбленная, напряженная. Хозяйка же, е-мое, а ты навытяжку тут.
— Какой год сейчас, какое число?
Я увидел, как дрогнуло ее лицо, морщина пробороздила высокий лоб, а глаз все же не подняла. Вот ведь инерция.
— Пятнадцатое мая шестнадцатого года, господин.
— Тысяча девятьсот шестнадцатого? — уточнил я.
На что получил исчерпывающий ответ:
— Нет, господин, шестнадцатого.
Так, ну это в принципе, понятно. Летоисчисление может быть какое угодно, по барабану. Надо отправную точку искать.
