Вадим Сухачевский - Завещание Императора
За спиной у фон Штраубе уже стоял безмолвный лакей с банным халатом наготове.
Через какой-нибудь час фон Штраубе, одетый по последней парижской моде, свежевыбритый, благоухающий дорогим одеколоном, сидел в дорого и со вкусом обставленном кабинете военного атташе. В глубине стоял уже сервированный столик с яствами и вином, но хозяин кабинета не торопился к нему приглашать. Покуда он указал фон Штраубе на кресло против себя. Вид у генерала Валленрода теперь был уже не прежний, радушно-лучезарный, а задумчивый и даже, как показалось, немного неуверенный.
— Знаете, лейтенант, этот разговор несколько необычен для меня, — сказал атташе. — Полагаю, вы догадываетесь, что, при моей профессии, всякая тайна не есть что-то экстраординарное. Проникновение в тайны для разведчика такое же ремесло, как, например, для плотника забивание гвоздей. Мои же ремесленные навыки на сем поприще были высоко отмечены не раз. Я имею в виду не только это, — он указал на грудь, украшенную орденами, — а еще и шесть смертных приговоров, вынесенных мне рядом держав, включая сюда самые изощренные виды казни, как то: вытягивание жил (в Китае) и посажение на кол (какая мерзость! — в Турции), но, как изволите видеть, пока что не приведенных в исполнение. Иные романтические натуры, в особенности господа литераторы, ищут в этом ремесле нечто необыкновенное... "Рыцари плаща и кинжала..." Черт побери, глупей определения не придумаешь!.. Да, конечно, бывают ситуации из ряда вон. Когда надо, например, посадить самку скорпиона в сандалию старшего сына индийского раджи (вы, надеюсь, слыхали?) или с пятисот ярдов подстрелить из арбалета с отравленной стрелой одного китайского мандарина. Упомяну, сколь сие ни отвратительно, бегство через выгребную яму из румынской тюрьмы; в сравнении с этим ваш сегодняшний побег из "Тихой обители" — не более чем детская забава... Но все это — лишь крохотные элементы профессии; главное, клянусь вам, не это, совсем, совсем не это!..
— Что же, в таком случае? — спросил лейтенант, чтобы прервать затянувшуюся сверх меры паузу.
— Вот! — воскликнул Валленрод. — Вот! Вы сами же и предвосхитили мой ответ! Главное — терпение! Умение выдержать паузу и дождаться, когда ваш vis-a-vis сам задаст свой вопрос! Человек, — а я это давно для себя установил, — слаб и самовлюблен. Он любит говорить, самовыражаться, а отнюдь не безмолвствовать как кукла. Посему, его основная подсознательная цель — спрашивать, и, в конечном счете, самому же отвечать на собственные вопросы! Моя же задача, в этом случае, — молчать, изображать знаки удивления, даже, по возможности, восхищения на лице; рано или поздно собеседник сам выложит все свои тайны, за которые при грубом натиске не расплатишься порой и миллионами... Что же касается вашей тайны, мой друг, то она совсем иного рода; отсюда и моя некоторая беспомощность. Все мои методы, выработанные годами труда и наблюдений над самыми разными людьми, в данном случае оказываются бессильны. Вся беда состоит в том, что вы, боюсь, и сами не ведаете, в чем суть, в чем истинный, глубинный смысл той тайны, которую вы в себе с некоторых пор храните. Поэтому ваша (если я даже ее добьюсь) разговорчивость не приведет ни к чему, кроме хаоса бессмысленных звуков, то есть увеличения беспорядка в мире, которого и так, ей-Богу, достаточно. Я бы хотел, вопреки моим правилам, действительно, вступить с вами в разговор — в разговор двух людей, пока мало что понимающих, но ищущих истины, которая, в таком случае, быть может, где-то, глядишь, нечаянно и обретется.
— И — о чем же вы хотели бы вести подобный разговор? — спросил фон Штраубе.
— Мы, я смотрю, как бы поменялись местами, — наконец снова улыбнулся генерал. — Вы спрашиваете — я отвечаю... Что ж, в данном случае не вижу ничего дурного в такой перемене ролей. Попробуем разговорить друг друга. Признаюсь вам откровенно, ни одно предыдущее задание не вызывало у меня подобной растерянности. Обладай вы, например, секретом производства нового вида пороха или там какой-нибудь самоходной артиллерийской установки — у меня с вами, уверяю вас, не было бы хлопот; но ваша тайна, если я верно понимаю, иного, мистического, пожалуй, свойства. Ничего подобного в моей практике досель не бывало. Она касается скорее Судеб Мира, нежели дивизий и корпусов. Тайна, если угодно, всеобщего переустройства. И беда, если ею завладеет кто-то, кому, по его человеческой природе, назначено меньшее!
— Например, меньшее, чем назначенное графу и генерал-майору кайзера Вильгельма? — попытался сыронизировать фон Штраубе.
— Ах, граф и генерал-майор — это, в самом деле, еще не худшее! — вполне серьезно отозвался Валленрод. — Знаете, кого я гораздо больше боюсь?
— И кого же?
— Ефрейторов!
— ?!
— Да, да, мой друг, именно ефрейторов! При условии все более ширящейся демократизации нашей жизни (увы! — вашей, российской, также), — представьте себе на миг, что до власти дорвется какой-нибудь самый что ни есть замухрышка-ефрейтор — однако, знающий, КАК ПЕРЕУСТРОИТЬ МИР!.. ("Нечто подобное, — отметил про себя лейтенант, — кажется уже давеча говорил подвыпивший Коваленко-Иконоборцев".) Кстати, — продолжал граф, — одна небезызвестная и мне, и вам дама (к слову, иногда величавшая себя чуть ли не герцогиней) тоже под конец взяла на вооружение этот фельдфебельский бред: о превосходстве расы, о белом сверхчеловеке. Когда в человеке нет истинного аристократизма, скажу даже, некоторого вполне полезного высокомерия, проявляющегося в уважении к собственному "я", то он неминуемо хватается за обобщенные категории: нация, раса. Боюсь, все наши унтеры таковы... Или взять вашу державу... У вас, конечно, ефрейтор не пробьется, вы — нация говорунов... Ну, допустим, какой-нибудь краснобай, приват-доцентик юстиции... Или там — из революционистов, непременно с юридическим образованием, но тоже, разумеется, знающий — КАК! Уж они-то обустроят мир! Не хотелось бы дожить до того часа!.. Впрочем, это опять-таки небольшое отступление. Моя профессия учит, что факты — прежде всего, так что перечислю сначала именно факты. Итак: вы прикосновенны к некоей тайне, столь грандиозной, что многие сильные мира сего вдруг начали проявлять к вашей в сущности весьма скромной персоне пристальнейший интерес... — Не дожидаясь ответа, поспешно продолжил: — Нет-нет, я не пытаюсь вырвать из вас эту тайну, во всяком случае — пока. Кстати, я не уверен даже, что вы сами до конца ее знаете. Молчите, коли угодно... Теперь — далее. Все, кто так или иначе догадывались о существовании вашей тайны, довольно быстро покидали наш бренный мир...
— Кого, например, вы имеете в виду? — спросил фон Штраубе. Сам он, во всяком случае, мог уже назвать Бурмасова и князя Завадовского, чья отрубленная голова нет-нет да и возникала опять перед глазами.
— Называйте сами, а я буду отвечать, — сухо предложил Валленрод. — Так оно и для вас будет, я полагаю, будет выглядеть достоверней.
— Ну, допустим... — принимая условия, сказал фон Штраубе. — Допустим, некая дама...
— Мадлен, Софи, Виола, Шамирам... ладно, жизни не хватит перечислять. Она?
— Мертва, — так же сухо сказал Валленрод. — Позавчера вечером убита подсвечником в своем нумере гостиницы. Впрочем, тут и без вашей тайны могло бы обойтись; однако все же — так или иначе... Далее?
— О, боже! — воскликнул лейтенант.
— Только, прошу, без эмоций, а то совсем раскиснете к концу. Далее, прошу вас.
— К примеру, ее сообщник, действительный тайный советник... я его про себя называю...
— Хлюст, — подсказал все откуда-то знавший Валленрод. — То бишь граф Роман Георгиевич Хлюстов.
— Именно так.
— О, этот работал, наверно, на дюжину разведок, алчен был, как последний жид. За деньги с нечистой силой готов был связаться. Кстати, он полагал, что связался с нею таки — кто-то его разыграл, видимо... Так или иначе — но и этот мертв. Два дня назад свалился с лестницы в своем доме, сломал шею. К сожалению, отошел, долго не мучась. Далее.
— Ну, скажем, кардинал... Мы с ним разговаривали... Имени я так и не узнал...
— Да, Бертран де Савари? На прошлой неделе зарублен пожарным топором. Далее.
— Он, кажется, был связан с неким ватиканским архивариусом, со своим...
— ...да, да, со своим личным духовником, — продолжил за него Валленрод. — Поведаю вам — вчера из Рима по моим каналам пришло сообщение: его духовный отец, епископ Бенедикт Фарицетти при довольно странных обстоятельствах погиб (готов дать руку на отсечение, что убит) в Ватикане, при входе в папский архив, где обычно трудился. Добавлю, вы не обо всех знаете. Многие неизвестные вам лица также пытались принять участие в вашей судьбе в те дни, пока вы находились в "Тихой обители". И ни одного из них уже нет на свете. К этому скорбному списку можно еще прибавить еще одного великого князя, вчера принявшего излишнюю дозу морфина, великую герцогиню из Баден-Бадена, скончавшуюся при невыясненных пока обстоятельствах (впрочем, не думаю, что случайно — больно много случайностей у нас накопилось), а также двух монахов, офицеров иезуитского ордена, чьи имена вам, да и почти никому, наверно, ничего не скажут, а дела приведут в ужас любого, даже меня. Они тоже, уверен, кое о чем прознали. — Выдержав небольшую, но весьма эффектную паузу, атташе завершил: — На днях один из них покончил с собой в Риме, другой здесь, в Петербурге, я только сегодня узнал.
