Андрей Мартьянов - Без иллюзий
Теперь слева между деревьями то и дело поблескивала гладь реки. Тяжелые синие воды скользили между деревьями, по равнине. Впереди тянулись старые пологие горы, заросшие лесом. Здесь царили романтика и сумерки.
Мы направлялись к границе Люксембурга. Суетливые человечки с обвисшими усами, одетые в пиджачки, — те самые импотенты, которые когда-то запретили Германии владеть оружием, — то-то сейчас они засуетились, забегали по своим заботливо обставленным кабинетикам, закричали о «нейтралитете», о «невозможности вторжения», об «агрессии». Мы не слышали их — заглушая жалкий лепет старого мира, ревели наши моторы, звучали смеющиеся голоса наших товарищей.
Перед нами затихла Европа. Она еще не понимала. Мы уже подмяли под себя Чехию, Польшу, мы уже триумфально присоединили к нам исторические земли Австрии, — а они все еще «не понимали»…
Французы говорят, что «часовой механизм несчастья впечатляет». Это было сказано о блицкриге, гениальной стратегии, которую сумел воплотить фюрер. Именно мы, немцы, запустили эти часы и заставили бельгийцев и французов бежать от вертящихся стрелок с головокружительной быстротой.
10 мая в шесть утра мы пересекли границу, а в полдень последовал приказ захватить Нефшато. Танки взяли этот город сходу. Здесь мало нашлось внешних отличий от городов Рейнланда, пейзаж оставался знакомым. Нам не пришлось даже открывать огонь, мы просто вошли в город и заняли его.
Нефшато открыл нам дорогу к Буйону. Этот укрепленный пункт на юге Бельгии — «ключ к Арденнам» — хмуро взирал на нас с высот своих средневековых замковых башен, когда танки приблизились к нему по хорошо ухоженной европейской дороге, настеленной поверх старой римской «via», помнившей подбитые гвоздями сапоги легионеров. Европа как будто дремала, погруженная в грезы былого, а мы посланцами грядущего стучали в ее ворота бронированным кулаком, и ворота после короткой задержки распахивались перед нами.
Буйон пал после нескольких выстрелов утром 11 мая. Мы не останавливались, мы катились железной лавиной, неудержимо, как тогда, в памятные дни маневров.
Арденнский лес раскинулся перед нами. Мы шли по тем самым местам, где четверть века назад годами стояли друг против друга армии, не в силах продвинуться на несколько километров. Как нож сквозь масло, проходили мы там, где сотнями ложились в землю убитые.
Вечером одиннадцатого я стоял возле танка — у нас было несколько часов для краткого отдыха. Земля источала густой грибной запах — в глубинах грибниц созревали сморчки, лес набухал грядущим летом, и я вдруг до самой глубины души почувствовал силу этого возрождения: подобно природе, Германия возрождается прямо сейчас, у нас на глазах, вместе с нами.
Мудрость фюрера ощущалась во всем. В том, как он организовал наступление, быть может, вопреки некоторым премудростям тактиков; впрочем, сейчас, в дни молодости железного мира, не существовало еще общепризнанных премудростей, все было в новинку, все происходило впервые.
Наши танковые соединения были приписаны пехотным частям, но действовали самостоятельно. Железные машины собраны в единый кулак. Именно танки фюрер сконцентрировал на решающих направлениях удара, и наш дряхлый противник, словно бы застрявший в восемнадцатом году, просто не успевал отреагировать.
Потом уже я слышал разговоры о том, что фюрер поступил безумно смело, оголив наши фланги; но разве нас не прикрывали самолеты? Страшные воющие пикирующие бомбардировщики поддерживали наши танки у Мааса. Они вылетали непрерывно, небо было заполнено их криком охотящихся хищных птиц.
Говорили: а что, если бы французы и англичане не полезли во Фландрию, в ловушку, уготованную им фюрером? А что, если бы они разгадали его замысел? Разве можно было так сильно рисковать?
Но в те дни мы даже не задумывались над этим. Я понимал тогда — и понимаю сейчас: фюрер совершенно не рисковал. Он точно знал, что делает. Он повелевал народами, как пастух повелевает стадами, и свободные его дети, немцы, подчинялись ему добровольно, с радостной сыновней готовностью; другие же подчинялись воле фюрера на бессознательном уровне. Германская кровь французов слишком разбавлена, но все же та капля германского, что еще сохранилась, слышала зов фюрера. Разум цивилизованного человека не распознавал смысл этого призыва, но кровь повиновалась.
Французы и бельгийцы подчинились его воле — против своей воли. Они не могли не подчиниться.
По Арденнскому лесу бежали французские и бельгийские солдаты, охваченные паникой — древним ужасом перед наступающим гением, перед древним божеством, именуемым «ужас». Небо стонало и выло, словно самый воздух отяжелел от присутствия сотен «Штук».
* * *Германские танки вышли к извилистой речке Семуа. Она отмечала границу Франции. Местами берега ее были плоскими, заболоченными, покрытыми густой яркой зеленью, но кругом были холмы и дальше, мягкой волной, закрывали горизонт горы.
Семуа впадает в Маас. Это — наш путь. На рассвете двенадцатого мая танки форсировали Семуа. Перед нами была линия Мажино и далее — Седан.
Столько воспоминаний скрыто в этих именах!.. В приказах о дальнейшем наступлении содержалось также поздравление с наступающим праздником Троицы, и поневоле вставали в памяти строки из поэмы другого великого германского гения — Гёте:
Троицын день наступил, праздник веселый: оделись В яркую зелень леса, поля запестрели цветами…
Мы учили эти стихи в гимназии, и я с удивлением обнаружил, что до сих пор помню их наизусть.
Мы вошли в лес восточнее Седана и ждали, пока наши инженерные войска наведут переправу через Маас.
Я бездумно курил, любуясь тем, как солнечный свет угасает между ветвями деревьев; был вечер. Становилось прохладнее. Я слышал, как стучат топоры. Несколько раз донесся звук выстрела. Может быть, кому-то показалось, что приближаются французы, а может, и правда имело место движение на противоположном берегу.
Больше всего меня интересовало, прибыли ли грузовики с горючим. До сих пор перебоев не случалось, но тут они почему-то задержались. Дорога у Семуа в одном месте проваливается в болото, вот об этом я и раздумывал, но как-то рассеянно. Потом бросил окурок и пошел вздремнуть.
Утром нам пришлось прикрывать наших строителей: с той стороны Мааса начался регулярный обстрел. Мы стремились подавить огонь противника, пока он не разнес уже возведенную переправу. Потом прилетели наши самолеты, проутюжили местность огнем, так что французы отступили, оставив на берегу десятки лежащих фигурок.
Много раз я слышал о переживаниях солдата, впервые совершившего убийство в бою. Дескать, когда такое происходит, когда человек видит тех, у кого отнял жизнь, то испытывает ужас. Да беднягу просто наизнанку выворачивает, и долго потом он не может успокоиться. Не знаю, может быть, так и происходило в девятнадцатом веке, когда у всех было больше времени на сантименты. Я смотрел на мертвых французов и ровным счетом ничего не чувствовал. Могу добавить, что и мои товарищи тоже не испытывали никаких особенных переживаний по этому поводу.
Мы просто ждали, пока переправа будет наведена, и наконец рано утром, едва стало светло, — еще до появления на небе дневного светила, — двинулись через мосты. Перед нами был Седан, еще одно слишком памятное название и еще один небольшой, разочаровывающе обыкновенный город.
На противоположном берегу нас впервые встретили французские тяжелые танки.
Это были те самые В1 — громоздкие, с высоким корпусом, похожие на танки англичан времен прошлой войны. 75-миллиметровая пушка пряталась между гусениц и могла стрелять только вперед. Впрочем, для большинства наших машин хватило бы и 47-миллиметровой пушки, стоявшей сверху, в маленькой броневой башне. По счастью, сидящего там человека просто не хватало, чтобы стрелять из этой пушки, а при этом еще и наблюдать за полем боя.
Всего таких машин было шесть. Они тяжеловесно спускались под гору к реке от Седана. Видимо, подходили к городу издалека и теперь вступили в бой.
С момента создания нашего полка это было первое сражение танков против танков. Первый открыл огонь, но мой стрелок почти сразу попал ему в гусеницу, и танк остановился на месте — готовая мишень.
Четвертая рота нашего полка под командованием лейтенанта Краевски вырвалась вперед, продвигаясь к цепи холмов. Французы пытались остановить наши «тройки» и «четверки», но тщетно: рота Краевски мчалась вперед. Мы поддерживали ее у моста.
Заняв высоту, танки четвертой роты преградили путь остальным французам, отрезав В1 от города. Нам оставалось уничтожить их, а Краевски следил за тем, чтобы к ним не подошло подкрепление.
В этом сражении у нас был подбит один танк, а у французов уничтожены все. Два экипажа погибли полностью, остальные — кто уцелел — сдались в плен.
