Василий Звягинцев - Бои местного значения
При этих словах Сталин вопросительно посмотрел не на Ежова, а на все так же бесстрастно сидевшего у края стола Лихарева.
Тот как-то неопределенно то ли кивнул, то ли пожал плечами, но видно было, что он, в общем-то, со Сталиным согласен.
Ежов видел, что разыгрывается какой-то спектакль, но его смысла уловить пока не мог. Хитер был Николай Иванович, но образование-то имел минимальное, а умных книжек не читал вообще.
Никаких, а не то чтобы Макиавелли там или, упаси Бог, Конфуция.
– Тем более что я не помню, были у нас серьезные претензии к товарищу Шестакову или их не было? Тогда почему его вздумали арестовывать? Без санкции Политбюро…
Сталин снова прошелся по глушащей шаги ковровой дорожке.
– Вы имели санкцию Политбюро, товарищ Ежов?
– Я получил, товарищ Сталин, поручение Председателя Совнаркома – пригласить наркома Шестакова на беседу…
– С помощью вооруженных чекистов? Интересная манера появилась среди товарищей членов правительства и ЦК, – очень натурально удивился Сталин. – Вы не могли просто снять трубку телефона, раз уж именно вам досталось такое поручение, и сказать: «Григорий Петрович, не могли бы вы зайти ко мне в свободное время? Мнениями нужно обменяться, понимаешь…»
– Товарищ Сталин, – Ежов совсем уже ничего не понимал и не чувствовал, кроме леденящего ужаса, – мне было предложено именно так пригласить, чтобы это выглядело как арест, а уж что потом… Обращаться с ним предполагалось вежливо и доставить не в камеру, а в специальное помещение, вполне комфортабельное… Товарищ Сталин, я же не мог, если Вячеслав Михайлович… Нарком Шестаков теперь в его номенклатуре.
– Теперь? А раньше в чьей был? – словно сам не зная, спросил Сталин.
– Как в чьей? Товарища Орджоникидзе…
– Ах, вот как у вас теперь… – Сталин выглядел человеком глубоко удивленным. Словно бы вот он уехал на год-другой в заграничную командировку, потом вернулся и с недоумением узнал, что без него соратники распоясались, установили какие-то свои правила, вообще творят что заблагорассудится, позабыв субординацию и ленинские принципы коллективного руководства.
– Одним словом, так, товарищ Ежов… – Вождь наконец добыл из трубки очередную порцию дыма. – Вы в ближайшее время найдите нам товарища Шестакова, а тогда и разберемся, что за недоразумение вышло. Только, пожалуйста, поскорее… Трех дней вам хватит?
Ежов судорожно сглотнул.
Ему очень хотелось сказать, что санкцию на арест Шестакова дал именно Сталин в присутствии Молотова, хотя и вслух не выраженную. Зато соратникам вполне понятную.
Во всех предыдущих случаях вопросов по поводу арестов и расстрелов помимо суда, через Особое совещание, не возникало, даже по поводу членов Политбюро. Если только Вождь не собирался вывести кого-то на открытый, показательный процесс, как нынешних.
И что трех дней, чтобы найти неизвестно куда сбежавшего наркома, судя по обстоятельствам его бегства, – настоящего врага, матерого и опытного, разумеется, не хватит.
Но сейчас Ежову хотелось только одного – исчезнуть из этого кабинета, оказаться в своем, уютном, обжитом и безопасном. Чтобы попасть в который, сначала нужно подняться из вестибюля Лубянки на лифте на пятый этаж, пройти длинным коридором, спуститься другим лифтом на первый, минуя три поста надежных офицеров, вновь подняться до седьмого и через приемную секретаря потайной дверью попасть уже к себе. Запереться на ключ в «комнате отдыха» и выпить без закуски полный стакан водки. Или два…
А потом… Потом он что-нибудь придумает. Да какая разница, лишь бы сейчас не видеть больше этих жутких рыже-зеленых глаз и не слышать вкрадчивого сталинского голоса.
Ради этого Ежов готов был пообещать все, что угодно…
– До свидания, Николай Иванович, – непривычно, по имени-отчеству простился с ним Сталин. – Жду вашего доклада. С нетерпением… А вы, товарищ… э-э, ну, просто товарищ, вы ничего не хотите пожелать товарищу Ежову на дорожку?
– Хочу, если позволите, товарищ Сталин. Чтобы товарищ Ежов строго предупредил своих сотрудников – при задержании наркома никаких эксцессов, вроде «при попытке к бегству», не должно приключиться. Живым, и только живым нарком Шестаков нужен. И совершенно невредимым.
– Понял? – неожиданно грубо спросил Сталин и уставился своим немигающим взглядом в переносицу Ежова.
– Та-ак точно, това-арищ Сталин, обязательно живым, как же иначе?
– Вот и молодец, иди теперь окончательно…
В приемной он остановился перед Поскребышевым, удивительно напоминая сейчас Ивана Грозного, только что убившего сына на картине Репина.
– Кто это там сидит? – Он указал большим пальцем через плечо, на дверь кабинета.
– Как кто? Товарищ Сталин! Вам, может, врача вызвать, Николай Иванович?
– Я тебе что? Идиот? У товарища Сталина, военюрист?
– Нет там никого, Николай Иванович. Вот журнал. Товарищ Андреев вошел в 17.30, вышел в 18.15. А сейчас никого. После вас товарищ Молотов записан, но его еще нет.
Ежов топнул каблуком, глотнул перекошенным ртом воздух и выбежал в коридор.
Поскребышев сочувственно покачал тяжелой головой.
После Ежова вскоре подошел и Молотов.
– А вы, товарищ Лихарев, там, за дверцей, пока посидите. – Сталин указал на приоткрытую дверь комнаты отдыха. – Если нам нужно было, чтобы Николай Иванович вас видел, то сейчас как раз лучше, чтобы Вячеслав Михайлович не видел. У нас с ним будет кон-фэ-дэн-циальная беседа…
Ежов, конечно, несколько ошибся, когда вообразил, что Сталин, пусть и негласно, санкционировал арест Шестакова. Просто недавно Вождь в присутствии его и Молотова выразился в том смысле, что ему очень не нравится развитие событий в Испании. Мол, в тридцать шестом году Франко сидел в Сеуте с парой сотен верных ему офицеров и генералов, а сейчас, в тридцать восьмом, несмотря на всю нашу помощь, фалангисты захватили уже две трети страны. При том, что и интербригады сражаются отчаянно, и трудовой народ на стороне компартии, и мы, отрывая от себя последнее, шлем и шлем туда и военных советников, и любое оружие. Не есть ли и тут очередное вредительство?
Глава НКВД, давно уже мечтавший монополизировать свою роль во влиянии на испанские события, уже успешно ликвидировал почти весь высший комсостав армии, так что теперь и военспецами некого посылать на помощь республиканцам, кроме лейтенантов и капитанов. Теперь ему хотелось отстранить от этих дел и Шестакова. Поскольку в его руках оставались каналы негласного финансирования поставок оружия и снаряжения, он представлялся Ежову излишней фигурой. Куда проще и полезнее сосредоточить все вопросы в одних руках, в Управлении спецопераций ГУГБ.
Так он и заявил, осторожно подбирая выражения.
Молотов возразил, что оснований к такому перераспределению ответственности вроде бы не имеется, хотя о целесообразности еще можно и подумать. Да и сам Шестаков наверняка будет спорить. Претензий как раз к его сфере ответственности нет.
– Ну, это как сказать, – усмехнулся Ежов.
– Вот и поговорите, – ответил Молотов. – Сумеете прийти к соглашению, я лично противодействовать не стану. Обдумаем, может, и на самом деле так лучше, лишь бы дело не пострадало.
Сталин слушал их разговор молча, только в конце усмехнулся и вроде бы утвердительно кивнул.
Теперь же вдруг выяснилось, что высокие договаривающиеся стороны с самого начала понимали друг друга неправильно.
Сталин, когда Молотов вошел, не стал темнить, а спросил в лоб:
– Ты зачем, меня не спросясь, Шестакова Ежову сдал?
– Я? Сдал? Когда? О чем ты, Коба?
– Да вот Ежов мне сказал, что после того вашего разговора насчет испанских дел ты ему разрешил Шестакова арестовать. А Вышинский под это дело санкцию подмахнул. Вы что, настолько о себе возомнили, что без согласия Политбюро членов ЦК и депутатов Верховного Совета хватать начали? А завтра меня арестуете?
Молотов, застигнутый врасплох хорошо срежиссированной вспышкой сталинского гнева, в отличие от Ежова не позеленел, а покраснел.
– О чем ты говоришь, Коба, да я ни сном ни духом… Ну, был вполне рабочий разговор, и ты при нем присутствовал… А больше и не возникала эта тема. Шестакова я три дня назад видел. А вчера он должен был после обеда на заседании правительства докладывать, но передали – заболел…
Старый друг Вячеслав, единственный оставшийся в живых соратник, кто говорил ему «ты», не врал. Он вообще не умел врать Сталину.
На самом деле, поглощенный более важными, на его взгляд, делами, отнесся к ситуации просто как к очередной ведомственной склоке, ему и в голову не пришло, что слова Ежова «как сказать» следовало трактовать не в смысле – «в каких выражениях изложить идею», а просто как сомнение в том, что Шестаков осмелится спорить с ним, не просто всесильным наркомом заплечных дел, но и секретарем ЦК.
– Я ч-честно, – как всегда, слегка заикаясь, говорил сейчас Вячеслав Михайлович, – и мысли не допускал, что он осмелится вот так, без санкции… Т-такие вещи мы всегда особым порядком обговаривали. Д-да и не было у нас никогда к Шестакову никаких претензий. Ни по деловым качествам, ни вообще…
