ХОВАРД ФАСТ - ПОСЛЕДНЯЯ ГРАНИЦА
Сегер задумчиво попыхивал трубкой. Майлс, просунув голову в дверь, сказал:
– Джон, я иду принимать холодную ванну. Вы тут понаблюдайте. Сегер кивнул.
– Как по-вашему, кончилась эта история? – тревожно спросил его Майлс. Сегер покачал головой:
– Это только начало.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Август 1878 года
О трёх бежавших Майлсу рассказал Арапах, по имени Джимми Медведь, который ездил к северу от агентства в поисках дичи.
Прошло уже три недели, дождей всё ещё не было, и зной держался по-прежнему.
Арапах был уроженцем Оклахомы, но и ему не приходилось наблюдать такого зноя. Никогда не видел он, чтобы земля превращалась в пыль, забивала человеку горло, нос, глаза. За два дня охоты он не встретил ни одного живого существа, только жаркое марево струилось над землёй.
В часы нестерпимого полуденного зноя Арапах прилёг на жёлтую траву и спрятался от солнца под брюхом своей усталой лошади. Когда Джимми нечаянно коснулся лежавшего в траве высохшего белого бизоньего черепа, он обжёг палец.
А когда он снова сел на лошадь, седло полоснуло ему ноги, точно раскалённым ножом.
– Клянусь Богом, я скоро околею от этой проклятой жары! – громко простонал он. Он был крещён и настолько владел английским языком, что индейцы называли его Человеком-Который-Потерял-Свой-Язык.
Вполне вероятно, что он уже был доведён жарой до невменяемого состояния, когда увидел трёх Шайенов, галопом мчавшихся на север. Первой его мыслью было, что они загонят своих коней, а второй – что у них, видимо, есть какая-то важная причина, заставляющая их мчаться на север таким аллюром, зная, что рано или поздно лошади всё равно падут. Джимми погнался за ними, но Шайены, повернув к нему своих коней, так грозно посмотрели на него, что он испугался, как бы они не застрелили его раньше, чем он успеет сказать хоть слово.
– Это были дикари, а не христиане, – продолжал свой рассказ Джимми, – северные Шайены из селения, где вождём Тупой Нож.
– Куда вы едете? – крикнул он на этот раз по-шайенски.
– На север, – последовал ответ. – Туда, откуда мы пришли.
И, повернув своих коней, они умчались как одержимые.
Когда он на обратном пути в резервацию стал думать о прохладных ветрах и зелёных деревьях в тех местах, куда направлялись Шайены, он едва не сошёл с ума.
***
Тщательно расспрашивая Арапаха, агент Майлс задал себе вопрос: «Зачем он мне рассказывает всё это? Какое мне дело, если трое или даже десяток индейцев убежит отсюда хоть к чёрту!» Однако он понимал, что не пройдет и часа, как об этом узнает всё население агентства. Подобные события почему-то всегда становятся известны. А в такую жару достаточно и одной искры, чтобы забушевал пожар.
– Ты твёрдо уверен, что эти трое были из поселка Тупого Ножа? – спросил Майлс.
Джимми Медведь кивнул головой. Он поднял руку и отсчитал по пальцам: один, два, три.
– Итак, ты уверен, что они ехали на север? – настаивал Майлс.
– Клянусь Богом, на север. Они мчались точно сумасшедшие.
– Их имена?
Арапах пожал плечами.
– Северные Шайены, – ответил он.
Однако Майлс не очень-то верил Джимми. Как жаль, что сейчас в конторе нет Сегера. Не потому, что Сегер помог бы ему принять то или иное решение, но, спокойно попыхивая своей трубкой, он пристально смотрел бы на этого индейца. Агент был уверен, что всякий индеец откроет скажет правду скорее Сегеру, чем ему.
– Если не знаешь, как их зовут, то почему же ты решил, что это северные Шайены?
Арапах сделал выразительный жест и, сощурившись, поглядел на Майлса так, что агент почувствовал себя дураком. Индейцы умели распознавать любое племя по мельчайшим деталям, которые выпадали из внимания белого человека.
Затем в комнату вошла тётушка Люси с тарелкой сахарного печенья и кувшином холодного лимонада. Она поставила всё это на конторку. Индеец, сжав руки, просительно посмотрел на Майлса. Агент кивнул головой, и Джимми торопливо начал набивать рот печеньем.
– Вкусно, Джимми Медведь? – улыбнулась тётушка Люси.
Индеец закивал, не переставая жевать. Он пренебрёг лимонадом, но быстро расправлялся с печеньем, пока тарелка не опустела.
– Не хочешь ли теперь выпить этого вкусного, холодного лимонаду? – спросила тётушка Люси.
Покачав головой, он встал и направился к двери. Майлс сказал:
– Всё. Можешь идти.
И когда Арапах ушёл, он спросил:
– Люси, почему ты каждый раз кормишь их?
– Ну… потому, что они ждут этого.
– Пусть не ждут, пусть не думают, что всякий раз будут наедаться здесь печеньем! Распределяя им пайки, я стараюсь быть честным и справедливым.
– Ну прости, Джон, – извинилась тётушка Люси.
– Ладно, ладно… – рассеянно кивнул он, играя карандашом и рисуя маленькие кружки на лежавшей перед ним бумаге. – Ты не знаешь, где Сегер?
– Вероятно, в конюшне.
Взяв шляпу, Майлс вышел из дому. Он медленно шагал к конюшне. Вчерашняя дурнота – неприятное предостережение. Если он свалится от приступа лихорадки, агентство поплывёт по воле волн, как корабль без руля.
Он увидел Сегера, с удобством расположившегося в тени конюшни и чинившего порвавшуюся сбрую. И Майлс позавидовал несокрушимой силе и здоровью этого загорелого, крепко сбитого человека. Сегер взглянул на подходившего Майлса, кивнул ему, но своего дела не бросил.
Пока Майлс рассказывал о сообщении Джимми Медведя, Сегер продолжал усердно сшивать кожаные постромки.
Когда Майлс смолк, Сегер мягко сказал:
– Ну, три человека – это не Бог весть что…
– Если трое могут уехать безнаказанно, то может и всё племя.
– Да ведь ещё не уехало, – возразил Сегер.
– Сегодня же об этом будет знать всё агентство, – заметил Майлс.
– Это зависит от вас. Вы можете сказать, что разрешили им уехать.
– Тогда они все будут просить разрешения, – уныло сказал Майлс. – Каждый живущий на Территории индеец захочет вернуться к себе на родину.
– Я бы голову оторвал этому Арапаху! Я научил бы его держать язык за зубами! – вскричал Сегер.
– Теперь уже поздно, – сказал Майлс, – если бы я даже и одобрял такие способы. Лучше запрягите шарабан.
– Поедете в форт?
Майлс не ответил. Он снова позавидовал непринуждённой позе Сегера, сидевшего среди пыли. «В этой безответственности и состоит разница между подчинённым и начальником», – подумал Майлс.
***
Правя шарабаном, катившимся по дороге к форту, Майлс, глава агентства, испытывал чувство растерянности, тревоги, усталости. Он был в чёрном сюртуке и чёрном котелке и предчувствовал, что солдаты, одетые в красивую и удобную кавалерийскую форму, будут, как обычно, насмехаться над ним. Его раздражало, что форт Рино и его гарнизон находятся в такой близости от Дарлингтона и служат ему вечным напоминанием, что ни он сам, ни остальные работники агентства совершенно не умеют держать индейцев в руках. Вместе с тем сколько раз, особенно по ночам, пробудившись от тревожного сна, он с благодарностью вспоминал о том, что вооружённые силы США находятся совсем рядом!
Однако он не мог сочетать мир, поддерживаемый штыком, с учением о мире на земле того, кому он некогда решил посвятить свою жизнь. Ему казалось, что если подходить к людям с распростёртыми объятиями, то штыки не нужны. Давайте с любовью, служите с любовью – и вам ответит тем же даже дикарь, стоящий на самой низкой ступени развития. Но зачем всё это? У него не было истинной веры в своё дело, даже такой, какая была у Люси, в простоте души считавшей, что своим печеньем она служит той же идее.
Майлс вспомнил, как однажды застал Сегера избивающим шайенского мальчугана. Удержав уже занесённую для нового удара руку Сегера, он воскликнул:
– Джон, если мы идём к ним стиснув кулаки и с ненавистью в сердце, как они могут отнестись к нам с любовью! – Выражение лица Сегера не изменилось, хотя в глазах и промелькнуло что-то вроде презрения.
– Агент Майлс, – сказал он, – этот маленький негодяй хотел пырнуть меня ножом, так что вы лучше уходите и дайте мне рассчитаться с ним. Уж он полюбит меня, когда поймёт, кто его господин.
Это воспоминание расстроило Майлса, но вместе с тем и укрепило его решение быть на этот раз твёрдым. В такой зной трудно любить ближних. Пусть индейцы подчинятся закону, а тогда он покажет им, как умеет заботиться об их благополучии. У него опять разболелась голова, воротничок и рубашка промокли от пота. А тут ещё эта пыль, поднятая копытами лошадей и оседающая на его чёрном костюме!
Он въехал в форт через бревенчатые ворота, мимо часового, который, вытянувшись, отдал ему честь.
Майлс никогда не умел отвечать на приветствие, военщина всегда была ему не по душе. Он остановил лошадей и некоторое время посидел в шарабане, стараясь отдышаться и успокоить тяжело бьющееся сердце. Затем вылез и тщательно вытер лицо и шляпу носовым платком.
