Михаил Ланцов - Русский медведь. Цесаревич
Петр же, дождавшись ухода патриарха, направился к матушке держать с ней совет, стараясь, как говорил герой в исполнении Папанова, ковать железо не отходя от кассы. Ведь на войне что главное? Правильно, инициатива. Упустишь и все — тебя обошли и разбили.
— Матушка, можем ли мы незамедлительно переехать в Преображенское?
— В Преображенское? — Удивилась царица–мать. — Но зачем?
— Вам понравилось, что творилось месяц назад? Хотите снова увидеть озверевших, пьяных стрельцов, которые будут решать кому из бояр жить, а кого растерзать? — Твердо, даже с некоторым нажимом сказал Петр.
— Государь, — с волнением произнес Федор Юрьевич Ромодановский, присутствующий тут же. — У вас есть известия о готовящемся заговоре?
— Сведений нет, но есть опасения, — кивнул ему царь. — Матушка?
— Да, сынок, я ему рассказала о том, что случилось утром.
— Кому еще?
— Ему и патриарху.
— Хорошо. Чем меньше людей об этом знают, тем лучше.
— Что вызывает в вас опасения? — Повторил свой вопрос Федор Юрьевич.
— Патриарх. Я не могу поручиться за то, какую сторону он выберет. Ведь церкви намного удобнее, когда святые давно упокоились и про них можно говорить все, что угодно, в зависимости от сиюминутных интересов.
— Петя! — Попыталась одернуть сына Наталья Кирилловна.
— Патриарх Иоаким уже показал, что ради собственных интересов готов растоптать интересы веры, закрывая глаза на чудеса. Взять хотя бы дела с Анной Кашинской. Чудо ведь нетленное тело. Без попустительства Всевышнего такое произойти не могло. Однако он закрыл глаза на сие лишь потому, что у ее мощей пальцы были сложены двоеперстно. Как, впрочем, и на всех старых иконах, что византийского образца, что римского. Поэтому я не доверяю ему, ибо не известно, что в нем победит — страсть к укреплению личной власти, для которой лучше бы Бога и не было вовсе, или вера христова. И если что, он сможет дать замечательный повод для Софьи вновь поднять стрельцов.
— Если она их поднимет, то Преображенское нас не спасет.
— Отнюдь. Во–первых, оно не так и близко. А значит о том, что в Москве начались волнения мы сможем узнать загодя и, если ситуация будет трагичной, то спастись бегством, хотя бы в Троицкий монастырь. Полагаю, что стрельцы хоть и легко поддаются на смущение лукавым, но не до такой степени обнаглели, а потому святое место штурмовать не полезут. Во–вторых, мы и сами в Преображенском будем делом заняты, а не просто сидеть без дела.
— И каким же?
— Царь изволит потеху чинить. — С некоей долей торжественности начал Петр. — Собрать потешный полк из отроков, обрядить их в форму воинскую и играть. И прочими делами заниматься.
— Вы желаете собрать армию из отроков? Но выстоят ли они супротив стрельцов?
— Молодость, это такой недостаток, что с годами проходит сам собой. И за эти годы я вполне смогу подготовить из них подходящих крепких вояк. Под видом потех, разумеется.
— Петенька, а ну как Софья что заподозрит?
— Именно поэтому я и хочу, чтобы вы никому о том, что случилось утром не рассказывали. Пускай думает, что ее братец шалить изволил, вступая в тот возраст, когда самое озорство. Полагаю, если вы будете достаточно ловки в общении с ней, то Софья легко закроет глаза на мои игрища. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы на трон не претендовало. А мы будем сидеть тихо. Спокойно. Готовить войска и укреплять свои позиции, выражая внешнюю беспечность. По крайней мере попробуем. Как говаривал один древний мудрец, если мы хотим победить сестрицу и всех тех, кто стоит за ней, то должны ее удивить, введя в заблуждение относительно меня и моих намерений. Буйный и непослушный отрок, который только и грезит что будущими военными походами и даже не помышляющий ни о чем ином. Разве должен ее пугать такой брат? — Произнес Петр, смотря спокойным взглядом на задумчивые лица матери и ближнего стольника своего отца.
Глава 2
Софья вышагивала по своим палатам и напряженно думала, пытаясь понять, зачем Нарышкины увезли ее малолетнего братца в Преображенское.
— Софья, душа моя, — раздался от двери голос Василия Голицына, фаворита царевны.
— Я вся извелась! Что они там устроили?
— Игрища там, большие и чудные, — пожал плечами боярин.
— Милый, отчего из тебя слова не вытянешь? Неужто что совсем непотребное творится?
— Душа моя, я просто не знаю, как все это осмыслить да в голову уложить. Понимаешь, юный братец твой, вроде бы и шалостью занимается, да только странно очень. И, что особенно меня смущает, с удивительной расторопностью. Сама посуди, решил он значит, собрать полсотни охочих ребятишек из окрестных деревень на кошт казенный. Поди плохо? Там отбоя от желающих не было. Крестьяне‑то бедно живут. Детей много. Кормить тяжело. Так вот. Пришло там сотни три, как сказывают, не меньше. И что ты думаешь? Петр им экзамен устроил похлеще, чем капитаны иным охочим до ратного дела по–новому из числа многоопытных стрельцов. Расспрашивал так, словно не потешных отроков для развлечения набирает, но ближних помощников.
— Чудно, — кивнула Софья. — Но то его мать могла научить.
— Слышал я, что Наталья Кирилловна тут ни при чем, и сама дивилась от такой причуды.
— И каких же отроков он набирал?
— Живых умом да крепких здоровьем. Вопросы хитрые задавал и слушал не то, что ответит, а как думать станет, что предпринять захочет. Те слушанья четыре дня длились. На них большая часть дворовых приходили. Очень уж чудно, да и любопытно все выходило.
— Действительно, — покачала головой Софья. — А что он с ними делает нынче? Ряжеными с барабанами водит?
— Заказал платья странные, поделил да звания необычные присвоил и занялся совершенной, на мой взгляд, дуростью. Утренние занятия я не застал, но поговаривают, что также любопытны. Зато поглядел на то, как после обеда он водил их на странную площадку, где всякого понатыкано. И канавы, и щиты деревянные стоящие торчком, и какие‑то перекладины подвешенные, и бревна над землей поднятые, и многое другое. Такое даже удумать — и то сложно. Вот по этой всей куче странностей они и скачут, бегают да лазают. И Петр вместе с ними. Причем видно, что не в шутку, а всерьез занимаются. Пот в три ручья с них льется.
— Хм. А по утрам что?
— То не ведаю. По рассказам не менее удивительное действо. Хотя больше всего забавляют людей пробежки трусцой всего этого малого отряда. Встанут строем по двое или еще как, и побежали, а сами песенку распевают. На бегу и весьма странную.
— И много ли бегают?
— Да почитай по несколько верст в день отмахивают. А бывает Петр, их выводит в так называемый марш–бросок. В те дни занятия иные идут сокращенно, а трусцой они проходят по пятнадцать–двадцать верст.
— Мнится мне, что это на воинскую подготовку похоже.
— Так ведь ни строем ходить не учит их, ни оружием пользоваться. Что же это за воинская подготовка такая? Известно же, что той же сабле нужно много лет учить, иначе без толку будет. А то, что ловкими да крепкими после нескольких лет такой кутерьмы они станут, то и что с того? Я беседовал с капитанами нашими и иностранными. Те только посмеялись, заявив, что это все пустое.
— Будем надеяться, — улыбнулась Софья. — Он с этими отроками только как скоморох по палкам скачет или еще чем занимается?
— Всех ежедневно загоняет в учебные классы, где чтению, письму и счету учит.
— Всех?!
— Да. Наталья Кирилловна даже возмущалась поначалу, но потом махнула рукой. В конце концов Петру и самому не мешало бы грамоту подучить.
— А вот это уже очень странно… и, я бы сказала, опасно, — почесав мочку уха, произнесла царевна. — Интерес братца к наукам нам совсем не нужен. Поди сам то не только чтением да письмом занимается?
— Да куда там, — махнул рукой Голицын. — Полдня проводит с отроками, а остальное время еще большими глупостями занимается. Тяга у него, видите ли, к плотницкому делу и прочему возникла. С простыми мужиками топором машет, а потом по всяким сараем что‑то мастерит. Я поговорил с Натальей Кирилловной, так она сокрушалась, так сокрушалась…
— То есть, ей это все не по душе?
— Жаловалась она, плакалась. Говорила, что братец твой совсем от рук отбился. Грезит военными походами, мечтает Царьград из рук мусульман взять, а то и Иерусалим. Оттого все какие‑то задумки, да выдумки сооружает. С простыми мужиками возится. И ничего поперек не скажи.
— Неужели она совладать с сыном не может?
— Буйный он какой‑то стал совершенно и кипучий по ее словам. Ни минуты покоя не знает. Утром встает ни свет, ни заря. Сразу «водные процедуры» вместе с потешными своими проводит или с мужичьем. И дальше — весь день на ногах. Никакого подобающего достоинства и основательности. Кипит, бурлит, покоя не зная и не признавая, и никому рядом его не давая, почитая его за леность и праздность и называя не иначе, как грехом.
