Темноводье (СИ) - Кленин Василий

Дурной какой-то миг помолчал, словно, не мог решиться.

— И нет никого над нами, кто бы это всё отобрал.

Глава 39

Ко князю Галинге собирались, как на ярмарку. Правда, выяснилось, что итти хотят не все. Уперся Старик.

— Больно март начался студеным — ну, ево! — ругался он и жался к печи.

Не схотели и Ивашка, и Рыта, и оба коваля. В дорогу рвались только Дурной да Тютя, они ж уломали Козьму-толмача. Ну, и Араташка с ими. Гераську тоже уламывали.

— Ты ж промысловик знатный! — улещивал Дурной. — Места новые посмотришь: зверовые ли, хороша ли охота.

Но Гераська больно сомневался. Пока, наконец, Ивашка его на сторону не отвел и не зашептал тихо:

— Иди, паря! Дурной тебя старается подле себя держать — это ж самое, что надо!

— Кому надо? — не понял Гераська.

— Тебе, паря! — загорелись глаза Ивашки. — Ты по-даурски уже мал-мал говоришь, всё понимать будешь. Все тайны и секреты его знать будешь.

Гераська напрягся.

— Знаешь, чо…

— Чо? — передразнил его Ивашка. — Добротой Дурневой заразился? Она, доброта ваша, хороша… да не здеся. Или, ты, казак, думаешь, что мы с нашими ужо более не стакнемся? Дитёк ты, Гераська! Придут! Либо приказной, либо кто из Якутска… И это еще хужее.

Сероглазый помолчал.

— Ну, что? Притих, дитёк? Понимаешь, что будет? Если честно, мнится мне, что у Дурнова имеется какая-то затея на тот случай. Хорошо, если так. Тогда я за Сашка сам горой буду. Ну, а коли не сыграется? Хочешь, вместе с Дурным на дыбу?

Гераська молчал.

— Нет, я тебя всерьёз спрашаю: хочешь? Говори, как на духу.

— Не, — выдавил из себя парень.

— Ну, а раз «не», то и не брыкайся, паря. Будь рядом, уши торчком держи. Да запоминай: с кем болтал, чего обещал, чего просил. Глядишь, при плохом раскладе и минует нас чаша сия.

— Нас? — ощерился Гераська, который уже ненавидел Ивашку.

— Нас, милай! — почти пропел тот. — Ты, что ли, на поклон к государевым людям пойдешь? Нет у тебя таких умений. Так что и не пытайся. А я уж нас обустрою.

И Гераська стал наушником. Повторял себе слова Ивашки про то, что «можа, и не понадобится»… Но разве душу свою обманешь? Все кругом радостно собирались, что-то увлеченно латали в последний миг, а на сердце у молодого казака лежали чернота и тяжесть.

В последний вечер попировали, даже опорожнили горшок с ягодной брагой, которую настояли загодя. А с рассветом тронулись в путь.

Отряд в дорогу взял только одну пищаль.

— Ежели грозный бой в дороге грядет — то и четыре не спасут, — рассудил Тютя. — А попужать и одной можно.

Зато прочего взяли в избытке: все с луками (окромя Дурнова-пищальника), с копьями и сабельками, все в куяках. Да еще Тютя в шишаке, а Козьма — в мисюрке. Грозное воинство.

Шли прям по льду Зеи, который был еще зело крепок. Снег укрыл все неровности крепким настом, прям выгладил дорогу — ехать одно удовольствие. Лыжники с большими заплечными корзинами шли гуськом: первый торил лыжню, а когда уставал, то ступал на сторону и пристраивался в хвост. Позади же чапала лошадка Араташки, к которой прицепили большие санки — это Старик присмотрел, как местные тунгусы делают. Удобная штука, и влезало в нее много всякого.

На ночь вставали рано, покуда не стемнело, так что за день проходили мало. Быстро сооружали наветренную стенку, палили костер жаркий и заполняли себя горячей кашей да кипятком — чтоб ночь пережить. Спали вповалку, грея друг друга.

Странная страна по Амуру. Лето жаркое, пожарче, чем на самой Руси. Но зато и зимы лютые — не сильно якутским морозам уступают. По счастью, уже был март, так что казаки сдюжили.

За четыре дня поднялись вверх по Зее, опосля чего Араташка велел сворачивать в холмы — к стойбищу князя Галинги. Здесь было совсем иначе, чем по берегу Амура. Словно, гладкое полотно низины взяли и сморщили. Вся земля здесь пошла длинными складками-холмами, которые вытягивались в длинные волнистые цепи, извивались змеями, прерывались провалами. Большая часть их густо поросла лесом, но имелись и солидные степные клинья — на них, видимо, род Чохар и пас свой скот.

— А тут тоже неплохие места, — выдохнул Козьма, сколупывая лед с усов.

— Земля все-таки по Амуру лучше, — возразил Дурной. — Но тут — хороший лес. А вообще, в амурской земле столько неплохих мест — пол России можно расселить! И всем всего в волю будет. И даже местных особо теснить не придется. Видишь, как они редко живут — мы пятый день никого не встречаем.

— Да уж, — кивнул Тютя. — Тут им вольготно. А на Руси-матушке у мужиков наделы — скатеркой накрыть можно.

Повздыхали. Перевели дух. И пошли дальше.

Стойбище Галинги заприметили издалека. Место то, что Араташка называл — Кунгур Нотог — по-даурски значило Родной Холм. Князь там каждую зиму ставку разбивал, когда с летних кочевий уходил. Вот холм казаки и увидели.

Сначала две гряды, что шли бок о бок, начали расходиться. Словно луки изгибались, окаймляя ровную долину в несколько вёрст в поперечнике. А посередь той сковороды стоял круглый, словно, выпуклый пуп — холмик. Невысокий, широкий и совершенно безлесый. Правда, может, он таким стал из-за дауров. Которые раскинули огромный табор прямо на нем.

У мужиков аж глаза заболели: кругом бело да бело… А тут — скопище людей, жилья, скота! Шумят — за версту слышно! Казаки замешкались: непривычно было вот так к местным идти. Малым числом, просто доверяя их гостеприимству. Только Дурной (на то он и Дурной!) лишь яростнее зашоркал лыжами. Из горла уже одни хрипы от усталости, но глаза горят, морда красная!

А туземцы их и сами уже заприметили.

— Глянь-ко! — взволновался Гераська. — Конные… До нас конные!

Взрывая наст снежными брызгами, прямо на них неслось более десятка всадников. С посвистом, с гиканьем, с завыванием леденящим, как только татары да монголы и делают. Лыжники тут же все копья да пальмы перед собой выставили. Даже Дурной слегка вразумился и встал на месте. Поневоле оробеешь, когда на тебя конники тучно прут. Но тут Араташка помог. Взапрыгнул на лошаденку свою, от санок не отвязанную и ну ее пятками по бокам лупить! Выскочил, встал поперек ватажников и что-то заголосил по-ихнему. У Гераськи душа в пятках, так что он и не понял ничего.

Но мелкий пакостник не подвел: чохары (если это были люди Галинги) перешли с рысей на шаг, степенно подъехали к казакам. Глядели всё еще дерзко, с вызовом, но ничего грубого не говорили. Дурной, покачиваясь, так как лыжей на лыжу наступил, лез вперед и всё здоровался на даурский манер. Говорил сбивчиво, что Галинга и сын его Делгоро, их сюда сами пригласили. Через какое-то время сам Делгоро-тучный подъехал.

— Сашика! — широко улыбнулся тот. — Наконец-то! Ждем-ждем — не едут лоча в гости. В роду уже беспокойство началось.

— Да чего уж тут беспокоиться-то? — удивился Дурной.

— Так, а как свадьбу справить? Жених уже месяц в стойбище гостит, уже все дары проели. Так и позора не избежать.

— Погоди, — Дурной затряс головой. — Какая свадьба?

— Так Чакилган же! — радостно пояснил княжий сын. — Прознала земля, что любимая дочь Галинги в дом вернулась — и пришел жених славный и с дарами! А сестра моя молчит и молчит. Неудобно.

Гераська невольно глаза опустил — на Дурнова смотреть было страшно.

— Так… так, а мы-то причем?

— Так, сестре неймется! — веселился Делгоро. — С женихом — молчит. Бормочет только: надо ножик отдать, надо ножик отдать… А вы всё не идете!

— А, — коротко бросил Сашко, ровно ему понятно всё стало. Постоял задумчиво, часто головой кивая и губы потрескавшиеся облизывая. — Ну да… Надо, конечно… Да, надо!

И принялся нервно выдергивать одну лыжину из-под другой. Та, конечно, не поддавалась, мех на исподней стороне уперся. Дурной от своих же толчков не удержался, да завалился набок.

Дауры дружно заржали.

— Чего гогочите, суки! — зло выкрикнул Гераська.

«Ну же, Сашко! — молил он своего спасителя. — Ну, вставай, дурило! Ты ж казак…».