Татьяна Апраксина - Башня вавилонская
— Вы…
— Садист, тиран, сумасброд — и еще жулик. И работа со мной входит в число ваших служебных обязанностей.
— Хорошо, — неожиданно легко соглашается Камински. — Я найду. Я вам все найду.
Почему-то Алваро хочется залезть под стол. Почему-то его радует это желание. Полиэтилен куда-то подевался.
* * *Шварц оставил записку. Недлинную, не вполне цензурную, но достаточно подробную, чтобы удовлетворить поверхностное следствие. Имя «да Монтефельтро» в ней не упоминалось вовсе. Он оставил записку, а вот действия, обычно следующего за составлением такого рода документов, совершать не стал. Он просто ушел с территории филиала, нарушив обещание, данное коменданту. Ушел пешком, с рюкзачком — и уже за пределами периметра тщательно растворился в воздухе. Его дальнейший маршрут не смогли проследить ни местные, ни наблюдатели Совета, ни даже люди Щербины, что было особенно приятно. Есть порох в пороховницах. Совести только нет.
Мистер Грин, желавший зачем-то поговорить с виновником торжества и, вопреки репутации, опоздавший, пожал плечами: люди на многое идут, чтобы бесповоротно подать в отставку. И значило это, что пропажу искать не будут, во всяком случае, официально. А больше председатель Антикризисного комитета ни с кем разговаривать не стал. Только вежливо попросил разрешения перезвонить господину же представителю при студенческом совете… вероятно, завтра. А, может быть, послезавтра. По обстоятельствам. Очень интересно выглядела эта просьба рядом с запиской от Анечки Рикерт «Все, что рассказывали об иезуитах — правда.»
Суматошный день лихорадочно бурлил, бурлил и вдруг оборвался — за час до полуночи. Срочные и важные дела сделаны, несрочные и важные распределены, несрочные и неважные помещены в надлежащий долгий ящик. Филиал на плаву. Несколько собраний, выступлений и обращений по внутренней связи. Замены в учебном плане, некоторые изменения в распорядке. Кое-какая физическая реорганизация. Уничтожение чужих гнездышек и заначек. Ответ на сорок тысяч вопросов. Следователям, унылому представителю Совета, здешнему же выпускнику-управленцу еще досмирновских времен, коллегам, студсовету, особо настырным родителям. Визит городской администрации, за что спасибо студсовету с его посланием. Левинсон еще накануне считал, что включать пункт о невыдаче положенного пива — тактическая ошибка; оказалось — нет. Местные власти были просто в восторге и хотели увидеть авторов, чтобы пожать им руки и поблагодарить за доставленное удовольствие.
«Хоть и с виду не наши, но характер наш, — констатировал глава городской управы. — Воздух у нас такой, наверное. Навевает».
И все это время в Левинсона ежечасно, ежеминутно просачивалась, впитывалась, впивалась информация о том, чего он до сих пор видеть, слышать и знать не хотел. И ухитрялся не знать.
Совет заказал безопасных специалистов? «Кубоустойчивых», так сказать? Так что в том плохого, особенно в виду того, что творится в «контрольных» филиалах? С нашими так не бывает, вон, у Шварца за столько лет всего трое сорвались, считая с Векшё — где патологию прозевали, где стресс великоват оказался. У меня четверо, а у меня и набор в год втрое… А у Смирнова вообще один минус на фюзеляже, при том что у управленцев на рабочем месте искушений даже побольше будет.
Методики? Легальные, проверенные, одобренные и рекомендованные. Некоторые разработаны корпорацией да Монтефельтро, переданы безвозмездно, спасибо ему большое. Кто-то спрашивал, где они это взяли? Спрашивали — и получили доступ в обучающий центр для персонала. Вот наш отдел разработок… а вот еще в Африке, а вот…
Напрасно Моран решил пойти с этой карты. Именно тут комар носа не подточит.
К тому времени, как выпускники взрослеют и начинают себе сами цели ставить, привычки и ценности уже так глубоко сидят, что их бульдозером не выкорчевать. Красота. Верней… не красота, но терпеть можно. Не обращать внимания на Морана и терпеть.
Черт бы меня побрал. Вот что стыдно будет перед Мораном — никогда не думал. Сидели по углам, ничего ему не говорили — ну объяснишь вяло, что не годится, мол, вот эта идея, нехорошо, не сработает. Послушает — прекрасно. Не послушает — что с него возьмешь. А он из преподавателя превращался в компрачикоса. А мы работали с его творениями, не думали о том, как они становятся такими — и старались лишний раз не смотреть в его сторону. Чтобы случайно лишнего не понять.
Он ведь таким не был. Там. Тогда. Тогда все были другими, и Моран, может быть, слишком, больше чем должен хороший командир, любил своих сопляков, и Шварц, который в одиночку вскрыл бункер гаванского Дома правительства, и Саша, которая, получив приказ обстрелять из танков плохо вооруженную толпу бывших заключенных, разрядила обойму в рацию и сказала «Ой! Полломаллосссь?». Тогда все были людьми. И друзьями друг для друга. А стали — строками в расписании занятий, и кто хотел смотреть на другого, кто сказал другому «Хватит!». Никто. Никому.
Можно было грешить на ту мину: после нее и правда многое не вспоминалось, словно вместе со шкурой и костями вырвало из памяти какой-то кусок. Было — искали, убивали или подводили к выходу в отставку. Пятеро. Четверо кадровых военных и богатый мальчик с большими возможностями и причудами. Хороший мальчик. Было, но не вспоминалось сердцем, не ощущалось. Затерялось в тумане. Но люди ведь никуда не делись. Рукой подать, в соседнем корпусе, встречались каждый день.
Пару лет назад он смотрел тот дурацкий сериал про мстителей — и фыркал, и думал, что кубинские дела просто просились в телемелодраму, и неудивительно, что сценаристы в порядке бреда додумались до сюжета, который они, банда великовозрастных подростков, взяли и осуществили всерьез. В конце концов, часть целевой аудитории, правильно? Он смотрел, смеялся, сравнивал, а рядом, оказывается, ходил Шварц, пытаясь понять, кто же все-таки его продал.
Лень, трусость и равнодушие.
Последнее он сказал вслух — и инспектор Гезалех, уже, кажется, снова засыпавшая перед монитором, подняла голову и спросила, о чем он.
Она успела сменить свитер на блузку из темного, полуночно-синего, слегка искрящегося шелка. Первая брюнетка, которой к лицу такой оттенок — хотя что ей не к лицу? Очень легко представить Анаит и в вечернем платье — синий шелк, переливы, мех, бриллианты, — и в бесформенном хулиганском комбинезоне с огромными заплатами, которые носили нынешним летом новгородские школьники, озадачив даже привыкшее ко всему старшее поколение. Да, четырехколесные ролики и головную повязку с надписью «Осторожно, дети!» добавить, разумеется.
О чем? То, что понял сам про себя, можно и рассказать другому — хуже не станет. Все равно, один человек уже знает — и не забудет. И хорошо, что не забудет. Этого еще не хватало, вдобавок ко всему остальному.
Дьердь Левинсон встал, задернул шторы, отгораживаясь от осени, слишком похожей на зиму, и начал объяснять. Все. С начала. С высадки в Заливе Свиней. С того, кем они были. С того, что и кого он предал.
Он говорил о себе и о том, что с ним стало, о других — и о том, что с ними сделал. О том, как все отступили друг от друга, и он со своим «дело-то наше справедливое, но на фоне реформы неэффективное», может быть, стал первым. О том, как до вчерашнего дня не сомневался, что Моран собрал всех к себе по старой дружбе, не корысти ради, и до вчерашнего дня не спрашивал никого и ни о чем, даже Шварца, хотя с тем явно творилось неладное. Обо всем с начала и до конца.
Красивой, умной, неповторимой женщине, которую он очень не хотел потерять; но промолчав, потерял бы больше: себя. Исповедовался, и больше всего боялся какой-нибудь ерунды, утешений и поглаживаний, поверхностного, пустого всепрощения.
— Да, ты прав, — сказала она мягко и непреклонно. — Это действительно лень, трусость и равнодушие. Но это не все, что у тебя есть, правда?
Что-то все-таки правильно крутится в этом мире, спасибо ему. Она поняла. На самом деле. В том единственном смысле, который был нужен, в прямом. И по-прежнему считает его равным. Что-то все-таки есть вокруг, кроме осени. А у него?
— Это теперь придется проверять. Все и с самого начала.
Нам придется все менять не только здесь, думает Левинсон. Нам придется все менять везде. По всему университетскому фронту. Потому что… я собрал эту статистику, но я слишком долго медлил с тем, чтобы ее отдать. Даже когда выяснилось, что ее есть кому отдавать. Если бы я сделал это раньше — но это вода под мостом. Главное, все, что мы делаем, должно будет работать не только у нас. И не только с нашим специфическим контингентом. И показывать результат придется относительно быстро, потому что страх иррационален и не выветривается, и возвращается, а уж поводов мы дали… Нам нужна помощь. Я думал купить ее за собранное — но, может быть, ее и не надо покупать…
