Тони Барлам - Деревянный ключ
— Ох, ну вас, Мотя, с вашими шуточками! — сердито воскликнула Вера. — И так сердце не на месте…
— Да я и не шутил вроде… — тихо ответил Беэр и надавил на педаль газа.
— А мне кажется, что все это отчасти оттого, что люди благоговеют перед катаклизмами, — проронил Мартин. — А единственный катаклизм, который они в силах учинить сами, — это война.
— Браво, мой мальчик! — Шоно трижды хлопнул в ладоши. — Нельзя все сводить к экономике. Люди очень хотят быть богами. Но не умеют.
Вера ничего не сказала. Она смотрела в окно — туда, где в желто-розовом, как спелое яблоко, небе стройным клином скользили к югу черные кресты механических птиц.
В начале седьмого беглецы достигли Инстербурга. На плотине, разделявшей два огромных пруда, Беэр остановил автомобиль и объявил:
— Поглядите, какой прелестный городишко! Твердыня Тевтонского ордена. Я здесь однажды вынужден был заночевать в гостиничке с названием «Дессауэр Хоф». Мебель в стиле «ванценренессанс»[55] и горничные в стиле «остзейская роза». — Он тронул с места, продолжая разглагольствовать: — Обратите внимание: слева от нас возвышается очаровательный замок! Понятия не имею, когда его построили, но в прошлый мой приезд он уже здесь вовсю возвышался. И вот эта лютеранская кирха тоже… Ах, как жаль, что это кафе еще закрыто! Там подают такие штрудели по-венски, какие могут быть изготовлены только в чистой и наивной провинции! И кофе со сливками, ммм!..
— Беэр, прекрати немедленно! — строго сказал Шоно. — Не один ты проголодался!
— Ничего, вот через полчаса прибудем в Гумбиннен… Хотя он, конечно, не так хорош и стоит на речке с неприличным названием, но, думаю, там все мы сможем полноценно подзаправиться, включая авто, — горючего-то у нас осталось от силы километров на сто, — ответил Беэр и, помолчав с минуту, со вздохом добавил: — Такое уютное и тихое местечко! Жаль покидать, ей-богу! Посмотрите направо — там вы увидите типичный образчик прусского вокзального зодчества! — Уже за пределами города он заметил: — Да, кстати, забыл отметить: кроме меня, из достойных упоминания царственных особ здесь побывал Генри Болингброк граф Дерби, ставший впоследствии английским королем Генрихом Четвертым, а также Наполеон Первый Бонапарт, английским королем так и не ставший.
— Мотя, вы — сама скромность! — впервые за вторые сутки рассмеялась Вера. — Так изящно вписаться в один ряд с монархами!..
— Марти, твоя молодая жена обижает твоего старого друга! — плаксивым тоном пожаловался Беэр. — Немедленно представь ей меня как положено!
— Видишь ли, дорогая! — церемонно произнес Мартин. — Беэр у нас в самом деле монарх. Однажды ему удалось расшифровать папирус, на котором было начертано: «Прочитавший сей свиток станет Царем Египта».
— Свидетельствую! — Шоно торжественно поднял правую руку.
— И это было совсем не легко, доложу я вам! — Беэр повернулся к Вере профилем и гордо выставил нижнюю челюсть.
— Право, мне даже неловко сидеть в вашем присутствии, Ваше величество! — с почтением воскликнула Вера, принимая игру.
— Во-первых, — ответил великан серьезно, — я не придаю большого значения придворному этикету. Во-вторых, все мы тут в некотором роде монархи. И в-третьих, уж если кто и должен перед кем-то стоять, то это мы перед вами.
— Два последних пункта нуждаются в пояснении! — все так же игриво потребовала Вера. — Что значит — все монархи?
— Марти, объяснишь? — спросил Беэр.
— Ну, вот Шоно — законный претендент на тибетский престол, — сказал Мартин. — Он тулку, то есть перерожденец — реинкарнация древних властителей Тибета. Помнишь, я тебе рассказывал про монастырь? Так вот, на самом деле Шоно забрали из семьи хранители традиции, забрали и спрятали в самом дремучем углу, где его не смогли бы обнаружить ни люди Далай-ламы, ни другие враждебные силы. Хранители, разумеется, продолжали следить за наследником и после побега — решено было, что будущему королю не помешает европейское образование. А когда Шоно пришел в Тибет, его право на трон признали самые влиятельные тамошние аристократы и даже некоторые ламы. И вот уже долгие годы Шоно ведет упорную борьбу за независимость и секуляризацию своей страны.
— Та-ак… — с напряжением в голосе протянула Вера. — Что ж он ее здесь-то ведет?
— Эта борьба — лишь часть того, за что он считает себя ответственным. Но это — отдельный разговор.
— Положим. Ну, а ты у нас какой царь?
— А он у нас — Царь Иудейский, сиречь Мессия из рода Давидова, — вступил в разговор Шоно.
Злые слезы выступили у Веры на глазах:
— О, я поняла! Вы — цари-волхвы, он — Иисус Христос. Тогда я — Мария Магдалина! — выкрикнула она. — А гонятся за нами затем, чтобы упечь в сумасшедший дом, где вам самое место. И мне тоже, потому что вам удалось свести с ума и меня!
— Второе — неверно, — очень спокойно возразил Шоно. — Гонятся потому, что верно первое. Хотя они этого и не знают.
— Алло, Лотар?
— Он самый. Кто говорит?
— Аксель. Хайль Гитлер!
— Хайль! Ты чего это в такую рань?
— Дело важное.
— Выкладывай!
— Значит, так. Открылся я сегодня как всегда в полседьмого, не успел шторы поднять, как заявляется странная компания. Со стороны Инстербурга, на шикарной машине с данцигскими номерами.
— И чего в ней было такого странного?
— Суди сам: четверо, одеты как охотники. Один — здоровенный со шрамом, еле в дверь прошел, при мне слова не сказал. Умял яичницу из десяти яиц — представляешь, из десяти! Второй — мелкий такой, чернявый, узкоглазый, навроде китайца, но по-немецки говорит, что твой профессор грамматики. Этот на всех заказывал. Третий — с виду чистый немец, долговязый, веснушчатый, лоб с залысинами, ну, как у Ханса Вернера. А при нем баба была — ох и красивая, стерва, у меня аж встало на нее, хорошо под передником не видать…
— Ты мне про свой стояк рассказать позвонил?
— Да не, это я так, к слову, чтобы понятнее было…
— Пока не понятно. Дело говори!
— Ну так я и говорю! Я им заказ принес и, как бы между прочим, — узкоглазому: вы, я вижу, на охоту собрались? Не самое удачное, говорю, нынче время для охоты, вы не находите? А он — будто не услышал — спрашивает: скажите, любезный, где тут у вас ближайшая бензоколонка? Слышь — любезный! Это он мне-то!
— Дальше давай!
— Ну а я ему так ядовито отвечаю, мол, колонка-то вон там, в конце Гольдаперштрассе, да только вас там не обслужат. Потому как уже почти неделю частные автомобили заправлять запрещено. Вот как, говорит, и что же, нет никакой возможности достать бензин по особой, скажем, цене? Нет, говорю, а сам радуюсь, глядючи, как у него морда вытянулась. Может, говорю, это у вас в Данциге так принято, а у нас в Рейхе люди сознательные. В тяжкий для родины час трудовой народ, который, между прочим, продукты по талонам покупает, — тут я на здоровенного со значением посмотрел, да ему хоть бы хны — продолжает жрать свою яичницу, — так вот, этот самый народ, сознательно отказывает себе в излишествах и недоедает… — Тут узкоглазый мне пальцем в живот тычет и говорит, мол, это заметно, а вы принесите-ка нам кофе со сливками! Нет, ну не сволочь?
— Ну, положим, брюхо у тебя и впрямь, как цеппелин. Ты конкретно говори! Нет у меня времени, Аксель, твои жалобы выслушивать! Почему я должен все это знать?
— А потому, что когда Клара им кофе подавала — сам-то я, понятно, к ним уж больше не подходил — она краем уха услыхала, как здоровенный что-то про Роминтер Хайде говорил. Это что ж, они охотиться там собрались? В личном заповеднике рейхсъягермейстера?
— Да с чего ты взял, что охотиться? Мало ли что он им рассказывал?
— Да уж понятно, что не охотиться, а кое-что похуже. Он ведь с английским акцентом разговаривал!
— С этого надо было начинать. Когда они уехали?
— Да вот десять минут назад. Я подумал, что тебе надо поднять товарищей и сообщить начальству…
— Черт побери, Аксель, я сам разберусь, кого поднимать и кому сообщать! Эх, сколько времени упустили! А точно ли они туда поехали?
— Да наверняка! Повернули к югу. Номер машины я записал — де-цет тыща три. Серый «хорьх». И далеко они без бензина-то не уедут!
— А про тебя они не догадались?
— Да нет вроде. У меня значок на пиджаке, а пиджак я на работе снимаю.
— Ладно, поищем эту компанию. Благодарю за сигнал.
— Хайль Гитлер!
— Хайль!
13 апреля 1204 года Константинополь— Ни больше ни меньше, — повторил Дэвадан, хлопнул себя по коленям и, поднявшись, стал прохаживаться по выверенной траектории меж загадочных механизмов, которыми было обильно уставлено помещение.
Марко сильно мутило от голода и сумятицы в голове. Он прикрыл глаза и обнаружил, что так проще следить за повествованием. Воображение же тотчас нарисовало его внутреннему взору нестарого еще Дэвадана — почему-то голубоглазого, облаченного в темно-синюю мантию с вытканными на ней серебряными звездами и золотым солнцем, и Соломона — небольшого, смуглого, горбоносого, с непокойными руками и в ослепительно белом тюрбане.
