Владимир Романовский - Добронега
– Сколько хочешь, – откликнулся Яван. – Выпей вина.
– Где Дир?
– Дир спит. Пьяный. Очень пьяный.
– Чего это он? – спросил Хелье, набивая рот и наливая себе вина.
– От него его женщины ушли.
Хелье чуть не поперхнулся.
– Что? – спросил он, проглотив кусок.
– Да так…
– Куда ушли?
– В условия, кои они сочли более благоприятными для их существования. К печенежскому князьку одному.
– Когда?
– Давеча. Но, конечно, с князьком они познакомились раньше. Два года назад, когда последний раз здесь гостили. Отец мой тогда как раз какую-то печенежскую банду обхаживал, хотел что-то через них куда-то доставлять, как всегда, какие-то темные дела. И князек как раз там и был. Я думаю, это Анхвиса его охмурила, или он ее. А Светланка – что ж, Светланка такая, куда Анхвиса, туда и она.
У Хелье на этот счет было свое мнение, но он не стал его выражать – было не до того.
– И что же теперь?
– Ничего.
– Дир будет их искать?
– Он бы и хотел. Но печенегов искать трудно. Степь большая, печенежских племен тьмы. Друг о друге они, конечно же, все знают, но славянину не откроются. Даже отец не знает, откуда этот князек взялся, а то сказал бы Диру – все-таки Светланка его дочь. А также моя сестра.
– Бедный Дир, – наливая себе вина, Хелье посочувствовал другу.
– Что делать, Хелье. Судьба она – такая штука. Чего хочет, то и делает. Но, сказать по правде, жить с Диром несладко, наверное. По всему миру человека мотает, всегда в пути. А женщинам хочется дом да семью иметь, аки птице гнездо. Женщины, они хозяйственные. Я тут Годрика разговорил, так он мне такого про семейную жизнь Дира порассказал, что даже не знаю, утешать ли его, Дира, или говорить ему, что сам виноват. А князек обходительный попался, смотрел на обеих влюбленными глазами целый день.
– А Годрик что же?
– А что Годрик? Годрик не против. Годрику оно и лучше – раньше он троим носы утирал да белье стирал, а теперь только Диру будет. Меньше хлопот. Ну а ты как?
– Я-то? Ничего, неплохо, – ответил Хелье. – Вот что, Яван, ну-ка я у тебя спрошу… – Хелье вынул из кармана браслет. – Сколько такая штуковина может на торге стоить?
Яван взял у него браслет и некоторое время его рассматривал.
– По-моему, дорогая вещь. Я плохо в этих делах разбираюсь, но, вроде бы, все честь по чести. Тысячу сапов точно выручит. По самой меньшей мере. Я мог бы у отца спросить, это по его части, но он очень занят нынче.
– Чем же?
Яван пожал плечами.
– Уезжает он, со всей семьей. Хозяйство на меня оставляет.
– Как это – уезжает?
– По-моему в Италию, но точно не скажу. Может даже в Константинополь. Какие-то опять темные дела. Ну, ты знаешь – иудеи…
– Знаю. Заговор. Так ты один во всем доме остаешься?
– Да. Он даже холопьев с собой берет. Нужно будет новых искать. И охрану. Не хочется. Придумаю что-нибудь.
– А Дир?
– Что – Дир? Его никто не гонит. Пусть живет, сколько хочет. И ты живи. Все как-то веселее, когда приличные люди в доме. Знаешь, что? Пойду-ка я все-таки покажу эту гадость отцу. Может, он и купит – чего тебе по торгам с ней шататься, только неприятности одни, обдерут тебя на торге. Ты сиди, ешь, пей, я сейчас приду.
Яван вышел с браслетом. Хелье принялся за диковинное блюдо – вроде бы рыба, а внутри какая-то дрянь, не очень вкусная, но ничего, есть можно. Он налил себе еще вина. Спать не хотелось.
В столовую вошел Годрик, молча поклонился Хелье, и сел у стены на лавицу. Хелье попробовал пирог. Пирог оказался липкий и приторный. Плюшки на меду были лучше.
– Как Дир? – спросил Хелье, вставая.
– Кошелька придержатель отвлекается сновидениями, – сообщил Годрик. – Молодой господин уж кончил скромный ужин свой?
– Да. А что?
– Не позволит ли он мне довольствоваться его остатками?
– Довольствуйся.
Годрик присел к краю стола и принялся неторопливо, со знанием дела, есть.
– Хозяин дома уезжает, – полувопросительно произнес Хелье.
– Бежит, – ответил Годрик, уплетая куриную грудинку с сельдереем.
– Как это – бежит?
– Бежит, – подтвердил Годрик, наливая себе вина. – Когда богатые уезжают, так на проводы весь город приглашается, такой у ковшей обычай. Две недели гуляют, если в пригород уезжает, а ежели дальше, так и на месяц дело затягивается. А когда бегут, так складываются в один вечер, никому ничего не говоря, грузят ладью или две до рассвета, охраны берут дюжину, а что не успели сложить – бросают.
– От кого же он бежит?
– Известно от кого. От печенегов. Какие могут быть сделки с дикими людьми? Только алчные тупоголовые межи на такое идут. Алчность их разума лишает.
– В этом городе у всех сделки с печенегами, – заметил Хелье.
– То по необходимости, то бишь, из страха. Как к тебе придут двадцать бритых брюнетов, конкуссируя полы топотом многовесным, так хочешь, не хочешь, а сделку заключишь. А этот сам к печенегам сунулся. Думал, они ему путь в Болгары ковром устелят. Ну вот и додумался. Лет десять теперь в Киев не сунется. Сам виноват.
– Он дела на сына оставляет.
Годрик пожал плечами.
– Что? – спросил Хелье.
– Это для виду. Сын-то уже бегал, небось, к соседям, дом продавать. Совсем дешево. Никто, конечно же, не купил. Не только межи, тевтоны откажут! А уж славяне – только смеяться будут. И весь город ждет, когда авраамово жилище загорится. Небось придут всею братией смотреть на пожар.
– Что-то ты не то говоришь… – сказал Хелье неуверенно.
В этот момент в столовую, качаясь, вовлекся собственной персоной безутешный Дир с опухшим лицом.
– Хелье! – закричал он. – Друг моноздравствующий! Как ты мне сейчас нужен, какое счастье, что ты здесь! Годрик, отбеги от стола на десять локтей, иначе быть тебе сегодня в огромнейшей немилости. Вино! Вот оно, Хелье, утешение!
Дир обнял Хелье, положил ему голову на плечо, и пробормотал что-то возвышенное о вечной дружбе. Хелье пришлось напрячь спину и икры, чтобы удержать навалившегося на него Дира.
– Посади его на стул, – посоветовал Годрик, – а то он так и уснет.
– Нет, я так не усну, – возразил Дир, опускаясь на стул и ерзая. – Да и вообще я не столько пьян, сколько разочарован. Ночь только началась. Сейчас мы с тобою, Хелье, пойдем погуляем. Все-таки Киев – город возможностей немалых. И Явана надо бы взять с собой, чего ему дома делать.
В этот момент в столовую вошел Яван. Подойдя к Хелье, он протянул ему кожаный кошель.
– Тысяча двести, – сказал он. – Наверняка отец присвоил сотни три, уж не без того, но не больше. Это не страшно. Не сегодня-завтра золото упадет в цене, так что считай, что совершил хорошую сделку.
– А, так ты теперь при деньгах! – одобрительно подал реплику Дир. – Что продал ненасытному Аврааму? Корону Швеции?
– Корону Швеции нынче вряд ли кто купит, – ответил Хелье, пряча кошель в карман.
– Это правильно, – подтвердил Яван. – Неходовой товар.
Хелье не понравился пренебрежительный тон, но он промолчал.
– Пойдем к Стефании Беспечной, – предложил Дир. – Они там, в преддверии Снепелицы, всем лучшим запаслись. Яван, идем с нами.
– Мне сейчас не с руки, – сказал Яван. – А вы сходите, ребята.
Одна из дочерей Авраама вбежала в столовую, возможно ища Явана, увидела Хелье, зарделась, смутилась, и выбежала вон, не говоря ни слова.
Что-то в общем облике Явана не так, подумал Хелье, какой-то он другой сегодня.
Вдруг он понял, что не так. К обычному наряду Явана – одежде зажиточного горожанина, то бишь, к короткой сленгкаппе, коротким сапогам, вышивке, – прибавился неплохого размера сверд. Судя по тому, что сверд этот не путался у Явана в икрах, не цеплялся рукоятью за сленгкаппу, и вообще не болтался, как попало, Яван имел дело с оружием не впервые. Уж не собирается ли он защищать дом от печенегов, подумал Хелье.
Было около полуночи. Небо заволокло облаками, и квартал Жидове покрылся непроглядной тьмой. Дир размахивал факелом, как оруженосец Олега стягом при осаде Константинополя, и рассуждал вслух.
– Женщины, друг мой Хелье, на погибель нам созданы. Будь ты хоть сам конунг Соломон, в глубине души женщина твоя всегда уверена, что может найти кого-то получше, дай ей только время. Ибо главная забота женщины – не ты, и не хвоеволие, получаемое от общения с тобой, но продолжение рода. В глазах женщины ты всегда, загодя и изначально, виноват в том, что на свете возможно живут мужчины, которые тебя в чем-то превосходят, а она вынуждена мыкаться с тобой, вместо того, чтобы их соблазнять. Не верю я в мудрость конунга Соломона, не верю! Будь он мудр, он бы не дитятю невинного разрезать пополам велел бы, но тех двух дур, которые дитятю поделить не умели. И сука Клеопатра предала своего Антония Марка… или Марка Антония, не помню… польстившись на Августа, который к ее разочарованию мужеложцем оказался. А то бы столицу Империи перенесли бы в Александрию, и, кто знает, глядишь, говорили бы мы все теперь по-латыни. Не сомневайся!
