Юрий Гамаюн - Отрок. Перелом
Всему, даже очумелости пьяного Чумы, есть предел, так что Фаддей прямо с четверенек рванул к выходу, по дороге теряя то, что еще осталось на нем от рубахи. Впрочем, это было временное отступление: останавливаться Фаддей не собирался – его несло. Неважно, что он чуть не полетел через забор, наплевать, что стоит посередине улицы нагой и облитый помоями! Он желал драться! Правда, с кем именно, уже понимал плохо. Пошатываясь, Чума все-таки утвердился на ногах, развернулся и заорал:
– Ну, твари! Всех ур-р-рою! Сотник, мать его!.. Анька, сука блажная!..
К месту битвы, несмотря на поздний час, а возможно, и благодаря ему – вечерние дела по хозяйству можно было отложить и немного развлечься – собралось довольно много народу, среди которых нашлись и сочувствующие Чуме. Двое из них, подойдя к буяну, попытались его урезонить, но как-то странно:
– Фаддей, успокойся. Ну хватит, тебе что, мало? Баба тебя отметелила, так ты совсем опозориться хочешь? – увещевал Охрим.
– Вот-вот… – вторил ему Федот. – Ты потерпи, уроешь. Потом. Ты потерпи.
– Да я их всех! Сейчас… – вконец потерял над собой контроль Чума. Оглянувшись по сторонам в поисках оружия, заметил меч на поясе у Охрима и, не задумываясь, рванул к себе рукоять. Тот словно ждал этого: вместо того чтобы возмутиться, только отступил, дернул за рукав своего приятеля, и они оба почти сразу скользнули в толпу.
Видя такое дело, Алена взялась за увесистую жердь, в руке Сучка, успевшего оглядеться по сторонам, возник топор – не его, плотницкий, а колун, которым Алена колола дрова, но все же…
Неизвестно, чем бы закончилась эта схватка (Чума, хоть и пьяный, и частично выведенный из строя предшествующими событиями, с мечом вполне мог наделать бед), если бы в этот момент откуда-то сбоку не раздался совершенно спокойный голос:
– Слышь, Чума, ты, конечно, жуть как страшен, только скажи мне, чем ты Сучка порешить хочешь? Мечом или тем дрыном, что у тебя между ног болтается?
Шагах в десяти от Чумы стоял Алексей и с откровенным интересом рассматривал его.
– И когда это ты Анну Павловну оценить успел?
Чума резко повернулся к новому противнику.
– А-а-а! Приблудный! Ну, я и тебя сейчас. И всех…
– Приблудный, говоришь? Кхе… – сквозь расступившуюся толпу хромал Корней в сопровождении Андрея Немого. – Так ведь он мне родич, Фаддеюшка. Сына моего погибшего побратим. Ты ведь не знал этого, правда? – голос Корнея становился все ласковей, а глаза темнели. – По дурости своей не знал. Но на дурня обижаться грешно, так что за это прощаю тебя, недоумка. А вот Анну ты зря помянул: она мне как дочь родная, а ты про нее непотребно.
Дорого бы дал Корней, чтобы иметь возможность отыграть назад и не оказаться случайно возле дома Алены аккурат в тот момент, когда пьяному Чуме попала вожжа под хвост – уж больно не ко времени случай! Но ничего не поделаешь – слова Фаддея при всех сказаны, да и Алексей влез в свару. Не мог после этого сотник сделать вид, что ничего не слышал, развернуться и молча уйти, никак не мог. На это и делали ставку Охрим с Федотом, когда подзуживали пьяного Чуму.
– И ты тут? С тебя и начнем! Охрим! – оглянулся Чума, но ни Охрима, ни его приятеля поблизости не заметил. – А хрен с вами… Я и сам!
Почти неслышно развернулся кнут Андрея Немого, но его опередил Алексей.
– Разреши мне, Корней Агеич. Не по чину тебе самому вшей давить.
Корней усмехнулся, но кивнул, соглашаясь.
– А-а-а! – крутанул мечом Чума.
Неожиданно его руку перехватил и вывернул из ладони меч возникший будто из-под земли Егор, встав между Алексеем и Чумой.
– Да пьян он, Корней Агеич! Сам не понимает, чего несет. Ты ж Фаддея знаешь: если что сказал неладное, завтра сам виниться придет. И боец из него сейчас никакой, сам видишь, – спокойно заговорил Егор. – А родича своего уйми. Ратник он, может, и знатный, да у нас не хуже найдутся. А если ему так крови хочется, так у Фаддея десятник есть. Сам за него отвечу. Невелика доблесть пьяного на блин раскатать… А в бою мы гостя твоего не видели…
Корней зло сощурился, Немой сдвинулся в сторону, но из толпы вышли несколько ратников – все с серебряными кольцами – и встали, разделив противников. Двое из них напоказ положили руки на рукояти мечей.
– Не дело, творишь, сотник! – вступил Аким, тоже оказавшийся среди подошедших. – Сродич твой не по делу раздор сеет. Только появился, а уж свару затевает! Не дело.
– Он побратим моего сына. Не одну битву с ним прошел. – оскалился Корней, но сам уже кивком головы остановил Немого: в драку сейчас сотник лезть не хотел и против того, чтобы разойтись миром, но не теряя лица, ничего не имел.
– Не за Ратное они бились! – качнул головой Аким. – А Фаддей за сотню не раз кровь пролил. И мы пришлому, хоть и твоему родичу, над ним изгаляться не позволим. Будет охота, так потом по совести разберемся. Придет в себя Фаддей, его спросим. Не повинится, пусть бьются, как знают, но честно. Хотя, – вдруг усмехнулся ратник, – я б еще подумал. Фаддей никому в Ратном в мечном бое не уступит, сам знаешь. Так что это кого еще хоронить придется.
– Леха! – прикрикнул Корней на все еще готового к бою Алексея. – Пошли! И верно, не дело с пьяным. Егор! Твой ратник, уводи его.
А Фаддей уже почти спал. И слышал разговор, и не слышал. Выпитая без закуски корчага браги сделала свое дело.
Очнулся Чума только ночью. Голова гудела так, что, казалось, стоявший на полке медный таз, гордость Варвары и зависть всего женского населения Ратного, гудел в ответ, только чудом не падая на пол. Болела грудь, болел живот… Чума затруднился бы сказать, что у него не болело.
Лба коснулось что-то холодное, принося некоторое облегчение. Открывать глаза не хотелось, веки тоже болели и давили на глаза, как пробойники Лавра.
«Мать честная… Где это я так нализался? Женили что ль кого? – удивился Фаддей, припоминая ощущения, которые ему довелось испытать лет десять назад, после свадьбы родича. – Не-е, не похоже… Тогда чего же?»
Что-то его беспокоило. Мысли едва ворочались, а нужно было вспомнить что-то важное. Он попробовал наморщить лоб – в ответ голова ударила набатом. И тут всплыло: из темноты на него таращилась зелеными глазами рыже-белая усатая и лохматая морда.
Глаза открылись сами. Чума дернулся всем телом, простонал от боли и с трудом повернул голову набок. Привидится же такое, прости Господи!
Он лежал дома, на своей постели. На столе горела свеча, и свет ее принес в его душу спокойствие. Фаддей облегченно вздохнул: все в порядке. Рядом сидела Варвара с рушником в руках. Где-то брехала собака, а соловьи и цикады силились перепеть друг друга. Хорошо.
Заметив, что он открыл глаза, жена засуетилась.
– Фаддеюшка! Ну, слава тебе, Господи! Очнулся! На– ка, выпей сбитню. С медом. Настена готовила, лечебный. Тебе враз полегчает.
Чума с жадностью выхлебал кружку сладковато-горького сбитня. И впрямь стало легче. Странное похмелье, в первый раз такое. Да и Варвара больно ласковая. Она после попойки, конечно, всегда рассолу поставит и похмелиться даст, но вот так…
– Как же они так? Из-за твари этой чуть не убили совсем. Ничего, Господь все видит, выйдет ему боком! Привез черт хромой пакость – а ты и тронуть ее не моги. Из-за них все, из-за Лисовинов! – причитала Варвара, собирая на стол. – Ну, ничего, сейчас поешь, и совсем полегчает. Настена говорит, опасного ничего нет, быстро пройдет.
В голове Чумы скрипнуло, будто несмазанная телега с места стронулась, рухнули какие-то преграды, отозвавшись болью, на мгновение опять мелькнула бело-рыжая морда и разом навалилось все: он вспомнил.
Отчаяние, злость, обида, перенесенное унижение – все разом вспухло и вырвалось из забытья, снося по дороге и спокойствие, и благодушие, и чувство домашнего уюта. И все разумные мысли.
Чума, как лежал на кровати, так и залепил нагнувшейся к нему Варьке по уху. Сильно ударить лежа было трудно, но той хватило, чтобы потерять равновесие и с размаху сесть на пол. Варька ойкнула от неожиданности и боли в подранном Зверюгой заду и после короткого молчания растерянно поинтересовалась:
– За что?!
– Дура хренова! – рыкнул Чума, поднимаясь с постели.
– Я? Дура? – растерянно, но с закипающей обидой спросила Варька и вдруг сорвалась на крик. – Да, я дура! Таскала тебя на себе по дому, как лошадь ломовая! От помоев отмывала, к Настене пять раз бегала! Из-за тебя, скотины! А ты мне в ухо? Да пошел ты! – И, приложив мужа по лбу кулаком, отчего тот снова шлепнулся на лавку, схватила платок и выскочила из дома. Следом за ней шмыгнула испуганная Дуняша.
Чума выбрался из постели и смачно выругался. Навалившееся тяжелое похмелье не давало взять себя в руки. Жгла обида – на свою дурь, на судьбу, на Варьку. На Лисовинов, на десятника. На все и всех!
В душе снова разгорался огонь, и его требовалось срочно залить. Чума отправился в сени, где стояли братина с пивом и корчага с остатками браги. Здесь же хранился и большой глиняный кувшин необычной формы, который Чума привез когда-то из похода. В нем ждало своего часа заморское вино, крепкое и сладкое, запечатанное воском. Вообще-то их два таких было, но один распечатали, когда возвращение отмечали, а второй Фаддей берег на особый случай. Похоже этот случай наступил: такого позора, что претерпел он на подворье Алены, Фаддей раньше и представить не мог. Даже будущий бунт и все его последствия померкли перед этаким непотребством!
