Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

— Нет, Mon General, мы работаем, — ответил я тоном ледяным и ровным, каким говорят с подчиненными, сделавшими мелкий, но досадный промах.

Ледяным — потому что поведение Николая Николаевича было от начала до конца неподобающим для верноподданного, пусть даже и осененного титулом «Великий Князь». Мало того, что он явился незваным, ворвавшись в нашу беседу, как в собственную курительную комнату, так он ещё и не счел нужным поздороваться должным образом. Ни со мной, наследником престола, ни с моим окружением. Это был тонкий, но безошибочно читаемый демарш. Похоже, он нас ни в грош не ставил, и это было бы ещё полбеды. Но он демонстративно, показательно, публично выказывал пренебрежение, словно проверяя границы дозволенного.

— А не мог бы ты, Алексей, пойти поработать в свой личный вагон? — продолжил он, не меняя отечески-снисходительной интонации. — Нам здесь нужно кое-что обсудить, понимаешь. Дела взрослые, скучные.

Коковцев и Сазонов стояли чуть поодаль и молчали, словно тени отца Гамлета, позабывшие роль. При входе оба, по крайней мере, почтительно поклонились мне, и на том их участие в происходящем закончилось. Они не вмешивались в семейные, или вернее, династические дела Дома Романовых, предпочитая сохранять невозмутимость опытных царедворцев, для которых главный принцип — не погружаться в ненужный скандал.

— В свой вагон? — переспросил я с наигранным удивлением, окидывая взглядом просторный салон. — Но мы сейчас располагаемся в вагоне-салоне, представительском, самом что ни на есть официальном. Здесь, если бы потребовалось, и короля принять не стыдно.

— Именно, Алексей, именно, — с легкой, но уже заметной ноткой нетерпения ответил Великий Князь. — Мы займем его ненадолго.

— Позвольте, господа, прежде всего познакомить вас… Вы ведь, кажется, незнакомы? — сказал я, мягко, но неумолимо перехватывая инициативу. — Итак, имею честь представить: князь Константин Максутов, мой товарищ и главный советник по военным делам!

— Очень приятно, — пробормотал Коковцев, сделав вежливый, чисто механический поклон головой.

Сазонов повторил этот жест молча, его умное, усталое лицо не выражало ничего, кроме вежливой отстраненности.

— Князь Максутов? — переспросил Николай Николаевич, прищурившись и с нескрываемым любопытством оглядывая Костю. — Не припомню такой фамилии в ближнем кругу. Из сиятельных, или из благородных?

Вопрос был двусмысленный, с оскорбительной подкладкой. «Из благородных» — это на языке нашего сословного жаргона означало тех князей, к коим следовало обращаться «ваше благородие», то есть ставя их на одну доску с обер-офицерами. Как бы князья третьего сорта, не чета князьям «сиятельным», не говоря уже о «светлейших». Это был укол, направленный не столько в Костю, сколько в меня, в мое право выбирать себе окружение.

— Ох, дедушка, — ответил я вместо вспыхнувшего, но сдержавшегося Кости, — обращайся к нему запросто, князь Константин. А то ведь как в жизни бывает: сегодня не сиятельный, а завтра сиятельный. Или даже светлейший!

— Знаю, — буркнул Николай Николаевич, явно не ожидавший такой реакции.

— А бывает и наоборот, дедушка! — добавил я с легкой улыбкой. — И ещё как бывает! — Но продолжать не стал. Незачем. Пусть поломает голову над смыслом этой недоговоренности. Игра намеков иногда куда действеннее прямых угроз.

— Что же до ваших взрослых дел, — продолжал я, внезапно меняя тон на простодушный и доверительный, — то, право, не знаю, что и сказать. Papa поручил мне лично доставить специальное послание императору Карлу, вот и всё. Какие ещё могут быть дела, о которых мне не подобает знать?

— Специальное послание? — для Николая Николаевича это было явной новостью, и, судя по мгновенному потемнению его лица, новостью крайне неприятной. — Тебе?

— Не мне, а его величеству императору Карлу, — педантично поправил я.

— И поручил тебе? — с нескрываемым недоверием уточнил Великий Князь.

— Разумеется. Я — второе, после Papa, лицо в империи, и если послание передаю я, это всё равно, что передает его лично государь. Такова форма, такова суть.

— Разве так, — нехотя, сквозь зубы, согласился Николай Николаевич. Основание его власти, всегда зыбкое, но до сего момента неоспоримое — его влияние на государя — дало первую трещину.

— И поэтому мне несколько странно, — продолжал я, наращивая давление, — что ты, дедушка, позволяешь себе обсуждать некие важные вопросы за моей спиной, — и здесь, впервые в жизни, я обратился к нему на «ты», отбросив почтительность внука. Для внука это была бы непростительная дерзость. Для Государя Наследника Цесаревича — вполне допустимое напоминание о субординации. Он — подданный, пусть и Великий Князь. А подданный не должен забывать своего места. — Можно подумать, — добавил я, впрочем, внезапно меняя тон на веселый и шутливый, — что вы тут козни какие-то замышляете за моей спиной, в стиле шекспировских трагедий.

Николай Николаевич усмехнулся, но как-то криво и неестественно. Сазонов, человек нервный и впечатлительный, вздрогнул и заметно побледнел. Один лишь Коковцев, старый опытный волк министерских коридоров, оставался совершенно спокоен, его лицо было подобно маске вежливого внимания.

Но в этот момент в вагон, словно deus ex machina в античной драме, вошли стюарды с высокой никелированной тележкой. А на тележке, сияя хрусталем, стояла откупоренная бутылка коньяку «Мартель», коньячные бокалы и тарелочки с легкими закусками.

— А, так вот какое у вас совещание, Mon General! — воскликнул я с нарочитой живостью. — Понимаю, понимаю. На таком совещании нам, пионерам, и в самом деле нет места. Пионер не курит и не пьёт! Что ж, не буду вам мешать. Устраивайтесь, устраивайтесь, господа. На том краю стола. А мы, молодежь, скромно разместимся на этом. В тесноте, да не в обиде, как говорится.

Ночью, уже лежа в постели и глядя на тусклый ночной плафон на потолке купе, я снова и снова, как киноленту, прокручивал в голове этот эпизод. Ладно, положим, захотелось выпить в приятной компании — что ж, верю. Логика была на поверхности: Николай Николаевич ехал в своем великокняжеском вагоне — роскошном, но все же с тремя купе, предназначенными собственно для князей. Не тесно, но и не просторно, принимать гостей с должным комфортом неловко. Коковцев и Сазонов разместились в вагоне свиты, обыкновенном вагоне первого класса, где комфорта ещё меньше. Вот и решили встретиться в нейтральном, просторном салон-вагоне. Конечно, не исключительно ради выпивки — наверняка были и дела, но и выпивка, как неотъемлемый атрибут общения, тоже предполагалась. Но что-то, какая-то мелкая, едва уловимая нота, нарушала внешнюю гармонию. Великий Князь держался слишком уж по-хозяйски, слишком бесцеремонно. Он и прежде позволял себе многое, даже в общении с Papa, почему-то внутренне считая себя первым среди Романовых — по духу, по воле, по праву сильного. Первым он и был, но лишь по росту и громкости голоса. Но сегодня… сегодня он с трудом, я почти кожей чувствовал, терпел мое присутствие. Сдерживался. Быть может, предвкушая тот момент, когда можно будет, наконец, сбросить надоевшую маску притворного почтения и показать, кто здесь истинный хозяин положения.

Что ж, ничего. Кто предупреждён, тот вооружён. Эта древняя максима, дошедшая до нас от римлян, никогда не теряла своей актуальности.

А я предупреждён.

Глава 13

1 (14) октября 1917 года, воскресенье

Туман

Меня принимали по-царски, вернее, по-императорски, да иначе, полагаю, и быть не могло. Отвели роскошные, пропитанные историей апартаменты в Хофбурге, те самые, в которых когда-то жили и Papa с Mama. Всё было чинно, торжественно и до тошноты знакомо — этот запах старого паркета, воска для полировки мебели и легкой, почти неуловимой нотки тления, исходящей от бархатных портьер. Дворец — он и в Вене дворец, та же музейная тишина, те же взгляды предков в золоченых рамах, следящие за тобой из-под бровей, а брови знатные, как у незабвенного Леонида Ильича, при котором в России расцвёл золотой век. Правда-правда, я об этом читал.