Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

Коля, слушавший с напряженным вниманием, нетерпеливо перебил:

— Так в чем же, наконец, этот долговременный расчет? Я не улавливаю связи.

Я улыбнулся, чувствуя себя профессором, ведущим неторопливую лекцию для способных, но ещё не искушенных учеников.

— Сейчас увидишь. Вспомни, как мы пересекали границу? Вагоны наши переставили на новые тележки, так. Не сказать, чтобы мгновенно, но сноровисто. Но представь, что речь идет не о нашем поезде, а о поезде обыкновенном. Не с каждым вагоном эту операцию проделать возможно. Тогда что происходит? Тогда пассажир, будь он трижды граф, нанимает носильщика, а кто попроще, сам берет свои пожитки, и трюх-трюх, бредет под дождем или в снегу на другую, чужую платформу, к другому поезду. Неудобно, унизительно, но ладно — пассажир. А если это груз? Товар? Груз сам себя в товарный вагон не перегрузит, требуются люди, краны, время. А если груз — уголь, лес, зерно? Это же немалые, повторяющиеся из раза в раз расходы — перегрузить, скажем, целый вагон угля!

— Это очевидно, — опередил Колю Аркаша, в глазах его мелькнула тень недоумения. — Но расчёт-то где? В чём наша выгода — добровольно тратить время и деньги на эти издержки? Не пойму!

— Выгода есть, — медленно проговорил я, наслаждаясь моментом. — Но не наша. А того, кто давал советы. Тогда, в тридцатые годы прошлого века, когда Россия только-только начинала плести свою железнодорожную паутину, британские инженеры, эти просвещенные магистры пара и стали, насоветовали нашему правительству: прокладывайте, ваше величество, широкую колею, покупайте паровозы на широкую колею, заказывайте вагоны на широкую колею. Их и послушали, а кого же ещё было слушать? Они ж в железнодорожном деле — непререкаемые академики, пионеры прогресса. А в итоге, в глобальной перспективе, что мы имеем? Континентальная торговля между Россией и остальной Европой искусственно затруднена, каждый вагон товара, идущий из Австрии или Германии, обходится на двадцать, рублей дороже, порой и больше — уж какой груз. Вроде бы, сущая безделица — двадцать рублей. А если таких вагонов — тысяча? А если за год через границу проходит не тысяча, а миллион? Вот тебе и безделица.

— Разве миллион? — усомнился Константин, мысленно производя вычисления.

— Сейчас, может, и не миллион, — парировал я. — А через десять лет? А через сто? Англичанин — мудрец, он видит далеко, на много ходов вперёд, как шахматный маэстро. Пока мы ломаем головы над стратегией, они давно ведут свою партию — партию британского фунта. Британские, товары поступают в Россию привычным и дешёвым путем — морем, через Кронштадт и Одессу. А австрийские, германские — вынуждены тащиться сушей, неся дополнительные издержки. Вот и получают британские торговцы и промышленники негласное, но оттого не менее весомое преимущество. Искусственная преграда порождает искусственный рынок.

— И что же теперь делать? — озадачился Коля, с детской непосредственностью ожидая немедленного решения проблемы. — Переделывать все железные дороги под европейскую колею?

— Были, Коля, и такие предложения, — вздохнул я. — Но посчитали предполагаемые затраты — прослезились. Дорого, говорят, ох как дорого это удовольствие — переделывать то, что уже построено и работает. Целые состояния пришлось бы пустить на ветер. К тому же, оглянись — с Британией-матушкой мы и так исправно торгуем морем, с Германией — тоже в значительной степени морем, с Данией, Швецией, Бельгией и Францией — опять-таки морем. Морские перевозки, при всех их рисках, дешевле железнодорожных. Посуди сам: сколько может везти самый мощный состав? Тысячу тонн, и то вряд ли. А для доброго океанского корабля тысяча тонн — сущий пустяк, легкий завтрак.

— А как же Австрия? — не унимался Коля, с упорством терьера докапывающийся до сути вещей. — В Австрию-то морем не добраться! Или из Австрии к нам. Получается, мы сами себе перекрываем дорогу?

— Будем в Вене — увидишь прекрасный, голубой, как утверждают романсы, Дунай. Голубой — и, что куда важнее, судоходный. Дунай, как известно из тех же учебников географии, впадает в Чёрное море. Следовательно, теоретически корабль может спокойно спуститься из самой Вены в Чёрное море, а там, поднявшись вверх по матушке-Волге, добраться аж до Москвы-реки. Вот тебе и путь.

— Волга, ваше императорское высочество, если не ошибаюсь, впадает всё же в Каспийское море, — с комической, почти педантичной серьезностью поправил меня Константин.

— Верно, князь, вы, как всегда, точны и неумолимы, как таблица логарифмов, — рассмеялся я. — Значит, для полного торжества логистики потребуется прорыть грандиозный судоходный канал между Доном и Волгой, капитально углубить русла обеих великих рек, возможно, построить водохранилища, сложные системы шлюзов, даже, кто знает, мощные гидроэлектростанции. Затем — построить канал Москва — Волга, дабы столица не чувствовала себя обделенной, и вообще, распространить единую глубоководную систему каналов и до Северной столицы, и вплоть до самого Белого Моря, дабы связать юг с севером. Построим всё это великолепие, и вуаля — наряды от венских кутюрье и пражское стекло попадут к нашим модницам и в наши гостиные самым что ни на есть дешёвым водным путём.

— Каналы? — скептически поднял бровь Аркадий. — От Черного моря до Белого? Это звучит как фантазия Жюля Верна.

— Технически, Аркадий, это возможно уже сейчас. Всяко не сложнее, чем Панамский или Суэцкий каналы, которые, как ты знаешь, уже функционируют. Проекты, уверяю вас, уже лежат в соответствующих министерствах и рассматриваются. Вопрос не в возможности, а в целесообразности и в деньгах.

— А денег-то хватит? — ехидно спросил Аркадий.

— Хватит, — сказал я уверенно. — Это же не за одну ночь строить, не сказка. Лет двадцать, а то и все тридцать займёт такое строительство. Значит, и суммы потребуются частями. Большие суммы, чего скрывать. Но посильные. Уже сейчас находятся желающие вложиться и поучаствовать, и не только отечественные капиталисты…

Я замолчал, давая им возможность представить себе грандиозную картину: не спеша, величаво плывут по рукотворным рекам белоснежные лайнеры, груженные австрийским бархатом и венгерским вином, а где-то там, наверху, в министерских кабинетах, решается судьба этих проектов, сплетаясь в тугой узел с интересами, амбициями и тайными соглашениями. Мир меняется, возможно, именно такие, казалось бы, фантастические идеи и определят его лицо через какие-нибудь полвека. А пока наш поезд, подчиняясь законам чужой колеи, несёт нас в Вену, в самый водоворот истории, которая, увы, редко сверяет свой маршрут с самыми благими и остроумными расчётами.

Продолжить лекцию о грядущем преобразовании природы, увы, не вышло: в салон пожаловали гости. И не какие-нибудь, а сама взрослая, официальная часть делегации — Великий Князь Николай Николаевич, премьер Владимир Николаевич Коковцев и министр иностранных дел Сергей Дмитриевич Сазонов. Они вошли неспешно, с тем особым, небрежно-весомым видом, который присущ людям, привыкшим решать судьбы империй и уверенным, что их появление в любом месте есть событие.

— Что, Алексей, скучаешь? — громко, с притворной отеческой сердечностью спросил Николай Николаевич, останавливаясь посреди салона.

Я мгновенно оценил его состояние. Судя по лёгкому, знакомому румянцу на скулах, по чуть более уверенной, чем обычно, походке, по отчётливой, чуть утрированной дикции и по едва уловимому, но стойкому запаху старого коньяка, пробивавшемуся сквозь аромат дорогой сигары, он принял свою обычную вечернюю дозу, две унции. Жидкие унции, разумеется. Английские жидкие унции. Всего-навсего пятьдесят граммов, сущий пустяк. Великий Князь в будний день придерживался строгого режима: две унции в полдень, две унции на закате, и две унции — как завершающий аккорд — перед отходом ко сну. Полезно для здоровья, считает он, для поддержания тонуса и ясности ума. И, в самом деле, при его богатырской комплекции, унаследованной от деда, махнуть пятьдесят граммов — сущая безделица. Бутылка коньяка в день, вот испытанная норма гвардейского офицера, таково было устойчивое мнение в тех кругах, где он вращался. И главное — не закусывать! Разве что так называемым «николаевским перекусом»: кружочек лимона, щедро посыпанный молотым кофе. И всё. Название пошло оттого, что придумал его, по семейному преданию, мой прапрадед, император Николай Павлович. Говорили, он необычайно заботился о своей фигуре, панически боялся растолстеть. Странная черта для железного самодержца? У всякого своя слабость.