Магнат (СИ) - Шимохин Дмитрий

— Отлично, — сказал я. Этого господина мы еще навестим и объясним, что значит рвать предписания генералов.

Дождавшись вечера, когда промозглые сумерки окутали городишко, мы направились к постоялому двору «Три гуся». Это было самое добротное здание в Режице — двухэтажное, каменное, с начищенной медной вывеской. В окнах горел свет, изнутри доносились пьяные голоса и смех.

Я вошел внутрь. За конторкой сидел сонный слуга.

— Нам нужен господин Солодовников, — произнес я властным тоном, бросив на стойку двугривенный. — Ему вести от петербургских компаньонов.

Сиделец, оживившись при виде монеты, тотчас подобострастно сообщил, что Ерофей Пафнутич у себя, в седьмом номере, на втором этаже, «отдыхают».

Я поднялся на второй этаж, проклиная крутые скрипучие ступеньки. Из-за двери седьмого номера доносились мужские голоса, звон стаканов и характерный шелест сдаваемых карт.

Я переглянулся с Изей. Он понял меня без слов и отступил на шаг назад, в тень. Если будет драка, он не помощник, впрочем, драки я предпочел бы избежать. Чуть помедлив, я громко и отчетливо постучал костяшками пальцев в дубовую дверь.

Игра мгновенно стихла. Наступила напряженная тишина.

— Кого там черти принесли? — раздался наконец недовольный пропитой бас.

И я постучал еще раз. Громче. И настойчивее.

Дверь распахнулась таким резким рывком, словно ее не открыли, а вышибли изнутри. На пороге, занимая собой почти весь проем, стоял хозяин номера. Картина полностью соответствовала описанию трактирщика Цацкиса, приукрашенному моим живым воображением. На пороге стоял рыжий детина лет тридцати пяти — тридцати семи, элегантный и грациозный как медведь. Он был в расстегнутой на груди шелковой рубахе малинового цвета, всклокоченная рыжая борода веером расходилась по мощной груди, а красное, как медь, лицо было столь густо усеяно крупными веснушками, что казалось обсыпанным гречневой крупой. Довершали портрет нос картошкой, пухлые губы, маленькие, глубоко посаженные глазки и бычья шея, сожженная солнцем до цвета вареного рака.

За его спиной виднелась комната в состоянии живописного хаоса: на столах стояли недопитые бутылки, валялись карты, а в воздухе плотно висела атмосфера прокуренного азарта и дешевого алкоголя. Двое его собутыльников, с виду — приказчик и какой-то из подрядчиков, как мухи в янтаре, с картами в руках уставились на меня.

— Ты кто таков? — прогудел хозяин, смерив меня недружелюбным взглядом. — Чего надо?

Я шагнул в комнату, заставив его инстинктивно попятиться. Изя тенью скользнул следом, а там и Рекунов с остальными и прикрыли дверь, молчаливые и готовые ко всему.

— Моя фамилия не имеет значения, — холодно произнес я, останавливаясь в центре комнаты. — Считайте, что я из Петербурга. По делу о ревизии строительства!

Лицо купца мгновенно окаменело.

— Не было никакой ревизии, — пробурчал он, но в его голосе уже не было прежней уверенности.

— Была, — отрезал я. — Группа под руководством профессора Лаврова из Горного института. У них на руках, господин Солодовников, имеется официальный циркуляр от главноуправляющего пути сообщения генерал-лейтенанта Мельникова. Или для вас приказ генерала — пустой звук?

При упоминании фамилий Мельникова его собутыльники заметно побледнели и начали медленно отодвигаться от стола, как бы боясь оказаться в зоне поражения. Сам же Солодовников побагровел еще сильнее, если это было возможно.

— А ну пошел вон отсюда, мазурик питерский! — вдруг рявкнул он, хватая меня за грудки.

Глава 19

Глава 19

Миг — и в лоб ему уперся ствол моего револьвера.

— Ты на кого руку поднял, сволота? На дворянина! Я тебе сейчас дырочку в голове сделаю, — ледяным тоном прошептал я.

Купчина в мгновение ока протрезвел.

— Да я ишь… Ваше высокородие… Да я ничего… — пробормотал он, очень быстро из красного становясь белым как полотно.

— Так-то лучше, — похвалил я его за сообразительность, отряхивая сюртук. — Так что, будем говорить?

Солодовников обреченно кивнул.

— Так вот, я хочу у вас поинтересоваться, Ерофей Пафнутьич. — Я вновь перешел на вы, понизив, однако, голос до ледяного шепота. — На каком основании ваши люди под руководством французского надсмотрщика угрожают столичным специалистам и противостоят выполнению прямого приказания одного из высших чиновников империи? Вы хотите проблем, уважаемый? Больших проблем? Или, может, мне все же пристрелить вас, подарить избавление?

И тут произошло нечто неожиданное. Всякая напускная спесь, вся медвежья мощь слетели с Солодовникова, как шелуха с луковицы. Он вдруг как-то обмяк, сутулился, и лицо его приобрело плаксивое, страдальческое выражение.

— Барин… — выдохнул он, и голос его дрогнул, в нем зазвенели неподдельные слезливые нотки обиженного ребенка. — Не губи! Не я виноват!

Он плюхнулся на стул, который жалобно скрипнул под своим весом, и с силой ударил пудовым кулаком по столу, заставив бутылку подпрыгнуть.

— Это все он, ирод! Лягушатник этот проклятый, Дюбуа! Это его приказ был — никого не пущать! Говорите: «Меньше знают — крепче спят акционеры в Париже». А я что? Я человек маленький, подневольный…

Я смотрел на этого большого, жалкого и хитрого человека и молчал, позволяя ему выговориться. Была ли в его словах правда? Несомненно. Была ли в них попытка выставить себя невинной жертвой? Еще бы.

— Слушайте, Ерофей Пафнутьевич, а вы хоть понимаете, что за эти художества вас по головке-то не погладят? — осторожно спросил я, убирая револьвер обратно в кобуру. — Ведь строите вы государственной важности объект! И прескверно строите! А ну как дойдет это до властей? А это дойдет — я вам обещаю.

— Да я признаю, барин, признаю! — Он почти плакал, размазывая по небритой щеке пьяную слезу. — Да, истинная правда — строю с отступлениями, каюсь перед тобой, как пред Господом Богом! А как тут без отступлений-то построишь? Ты знаешь, сколько мне платят эти душегубы?

Он вновь вскочил, его маленькие глазки горели лихорадочным огнем.

— На версту пути, понятно, барин, мне от щедрот их перепадает двадцать пять тысяч серебра. Двадцать пять! А по смете государственной на ней положено сто тысяч! Сто! Куда, скажи на милость, семьдесят пять деваются⁈ — Он ткнул толстым пальцем вверх, в потолок. — Туда уходят! В Петербург! В Париж! А мне велят на этих крохах дорогу построить, да еще и по-европейски! Да на такие деньги мудрено вообще что-то строить, кроме собачьей будки!

Выговорившись, он рухнул обратно на стул, тяжело дыша. Его компаньоны по карточной игре уже испарились, тихо выскользнув за дверь. В комнате остались только мы трое.

— А мост… — продолжал он уже тише, обреченно махнув рукой. — Что мост? Да, из сырого леса, каюсь! Из зелени, только из-под топора! А где я тебе, барин, на такие гроши дуб мореный возьму? Я его что, из воздуха рожу? Что было, из того и лепил. Лучше так, чем никак…

Он замолчал, уронив голову на грудь. В наступившей тишине было слышно лишь его тяжелое, всхлипывающее дыхание.

— Все как есть правда — вот тебе истинный крест! — вдруг поддержал своего хозяина молчавший доселе слуга и таращившийся на нас.

— Что ж, — произнес я вполне мирным тоном. — Разговор у нас получается душевный, Ерофей Пафнутьич. Может, выпьем по такому случаю? Горло промочить никогда ведь не помешает?

Солодовников поднял на меня свои заплаканные поросячьи глазки, в которых смешались удивление, надежда и недоверие. Не ожидая ответа, я подошел к столу, взял чистый стакан, плеснул себе водки из ближайшей бутылки и передвинул ее купцу.

— Угощайтесь.

Он посмотрел на меня, потом на бутылку, и рука его, дрожа, потянулась к стакану. Налив себе почти до краев, купец махом осушил его, крякнув так, словно проглотил раскаленный безмен.

Я сделал небольшой глоток и поставил стакан. В этот момент мой взгляд зацепился за деталь, которую я упустил ранее. Из-под расстегнутых ворот его малиновой рубахи виднелся медный крест, болтающийся на толстой, просмоленной солнцем шее. Оп-па. А крестик-то — старообрядческий!