Таких не берут в космонавты. Часть 1 (СИ) - Федин Андрей Анатольевич

Я прикрыл за собой дверь — голоса Иришкиных родителей стали тише. Заметил, что сестра взяла со стола учебник истории и улеглась на кровать. Зашуршала страницами.

Я остановился около Иришкиной кровати и поинтересовался, есть ли у Лукиной чистые листы нотной тетради.

— Есть. А зачем тебе?

Иришка закрыла учебник.

— Песню слагать буду, — ответил я.

В субботу перед первым уроком я снова почувствовал, что от Черепанова пахло табачным дымом.

В ответ на мой вопрос Лёша помотал головой.

— Нет, не курю, — сказал он. — Это бабушка.

Черепанов вздохнул и признался:

— Она иногда утром в квартире так надымит, что дышать нечем. Мама даже форточку открывает. Хотя у нас и без того по утрам холодина, как на улице.

Алексей поставил на парту портфель.

— Вася, я тут вчера подумал… — сказал он. — Ты Кольку в понедельник спас. Не испугался, в огонь сунулся. Я раз пять вчера перечитывал ту статью в «Комсомольце». Представлял, как ты шёл по горящему сараю.

Лёша покачал головой.

Заявил:

— Я решил, что ты у нас, действительно, настоящий герой. Прямо как те космонавты. Поэтому я вечером сел за стол… и вот.

Черепанов вынул из портфеля серый лист бумаги с карандашным эскизом. Я взглянул на рисунок и невольно хмыкнул. Потому что на бумаге я увидел свой портрет. На Лёшином рисунке я улыбался, немного щурил глаза.

На шлеме моего нарисованного карандашом скафандра красовалась надпись: «СССР». Я пристально смотрел на самого себя с поверхности бумаги. Показывал себе открытую ладонь (без перчатки), будто махал рукой.

Я покачал головой, сказал:

— Здорово. Похож.

Посмотрел на Черепанова и спросил:

— Лёха, ты хочешь почувствовать себя звездой?

Алексей растерянно моргнул.

— Как это? — спросил он.

— Хочешь, или нет?

Две секунды мы с Алексеем смотрели друг другу в глаза.

Черепанов решительно тряхнул головой.

— Хочу! — ответил он.

— Прекрасно, — сказал я. — Тогда после уроков вместе с нами пойдёшь к Иришке домой. Там я объясню тебе, что нужно сделать.

Глава 18

В субботу на первом уроке я слушал рассуждения учителя о законе сохранения и превращения энергии для термодинамической системы, но думал вовсе не о физике. Я смотрел на доску, где пожилая учительница, записывала белым мелом общую формулу первого закона термодинамики. Но будто бы и не видел сделанные на доске записи. Потому что я вспомнил сон, который вновь пережил сегодня ночью: кошмар, приснившийся мне снова, спустя десятки лет.

Вспомнил о кошмаре — улыбнулся.

Этот сон мне впервые приснился в начале мая шестьдесят первого года: после того концерта, когда «сломался» мой голос. Тогда я во сне стоял на сцене перед заполненным людьми огромным зрительным залом. Звучала музыка. Я смотрел на каменные лица сидевших в зале людей. Открывал рот, но не произносил ни звука. Видел в глазах посетителей концерта недовольство и упрёк — затем: замечал в них разочарование и ярость. Раскрывал рот, будто выброшенная на берег рыба… молчал.

Я опёрся локтями о столешницу парты.

Сегодня я снова проснулся в холодном поту, когда понял во сне: мой Голос исчез. Я уселся на кровати, тряхнул головой и тут же улыбнулся. Потому что осознал: я сел самостоятельно, моё тело слушалось меня превосходно. Сообразил, что без посторонней помощи встану с кровати и пойду в уборную. Где сделаю все необходимые дела опять же сам и без боли. Вновь представил приснившиеся мне недовольные лица сидевших в зрительном зале граждан.

«Идите… в лес, граждане», — мысленно сказал я.

Вздохнул.

«Эмма, а ведь этот сон был не таким уж и страшным, — сказал я. — Если разобраться. Ужаснее было бы очнуться на койке в немецкой клинике. Наполовину парализованным и старым».

После пятого урока я сообразил, что в этой новой реальности моё собственное прошлое только что сделало крутой поворот. Притом, что я для этого резкого изменения прошлого ничего не совершил — скорее, «поворот» случился именно благодаря моему ничего не деланью. Потому что в прошлое двадцать второе января шестьдесят шестого года я в это время уже сидел не на уроке математике — в это время от перрона Центрального вокзала города Кировозаводск отправился поезд, на котором я уехал в Москву.

Но уехал я в прошлый раз.

Теперь же я преспокойно следил за тем, как моя двоюродная сестра Иришка Лукина решала на доске задачу.

Я сейчас не разглядывал из вагона поезда мелькавшие за окном купе деревья и столбы.

Вчера родители прислали на адрес Лукиных телеграмму. Сообщили о том, что поехали работать. Написали, что соскучились по мне. Пожелали мне успехов в учёбе. Этот текст я видел и в прошлый раз. Но теперь он произвёл на меня вовсе не то же самое впечатление, как «тогда». Телеграмма просигналила мне не только о том, что путь в Москву открыт. Она мне сказала, что я упустил возможность повидать родителей. Напомнила о том, что папа с мамой теперь приедут домой только летом, на девять дней…

Вот тогда я и обниму их снова.

После уроков одноклассники вновь предложили мне прогуляться в актовый зал. Но я им опять отказал. Сообщил, что сегодня я буду петь. Но чуть позже: в семь часов вечера. Пригласил всех желающих.

Выслушал бурчание школьников о том, что «семь часов — это поздно».

В сопровождении Лукиной и Черепанова пошёл домой. По пути я сообщил Алексею о том, что задумал.

— Лёша, мне нужна твоя помощь, — сказал я. — Ты ведь учился игре на фортепиано?

Черепанов кивнул.

— Конечно, — сказал он.

Алексей поправил шапку.

— Мы вместе с ним учились, — сообщила Иришка. — У него хорошо получалось. Пока он в прошлом году ни забросил учёбу.

Лукина взяла меня под руку.

— Почему ты ушёл из музыкальной школы? — поинтересовался я.

Взглянул на Алексея.

Черепанов пожал плечами.

— Зачем мне эта музыка? — сказал он. — Я ведь космонавтом буду. Космонавтам музыка не нужна.

Алексей посмотрел на меня, но тут же опустил глаза. Шмыгнул носом.

— Да и… батя в прошлом году пианино продал, — сообщил Черепанов, — перед тем, как от нас ушёл. Где бы я после этого репетировал? Мама сказала, что без того пианино у нас дома теперь хоть развернуться можно. А то раньше там было не пройти, не проехать.

Он пнул ботинком попавшуюся ему на пути ледышку — та улетела в сугроб.

— Но ты же ещё помнишь, как играть на пианино? — спросил я.

— Руки помнят, — ответил Алексей.

Он посмотрел на свои раскрасневшиеся от мороза пальцы.

Лукина дёрнула меня за руку.

— Он хорошо играл, — заверила Иришка. — Преподаватели его постоянно хвалили.

— Хвалили, — выдохнул Алексей.

Из его рта, словно табачный дым, вылетели клубы пара.

— Лёха, хочу, чтобы ты сегодня вечером был моим аккомпаниатором, когда я спою для нашего комсорга школы.

Я спрятал подбородок под воротник пальто, сказал:

— Я мог бы и сам за пианино сесть. Но тогда я не покажу всего, на что способен в вокале. Так что выручай, друг.

Черепанов снова выдохнул клубы пара, заглянул мне в глаза.

— Почему я, почему не Иришка? — спросил он.

Мне показалось, что его голос дрогнул.

— Потому что в ближайшие месяцы я буду много петь. Не только сегодня вечером.

Я развёл руками и заявил:

— У меня снова есть Голос. Понимаешь? Я загружу его по полной программе. Буду очень много петь. Я прикинул, что только до конца учебного года поучаствую минимум в семи концертах…

Черепанов вскинул брови — они спрятались под шапку.

— Серьёзно? — произнёс он. — В семи?

— Почему в семи? — спросила Иришка. — Разве будет столько праздников?

Я кивнул.

— Будет.

— Ну-ка…

Черепанов принялся загибать пальцы.

— Двадцать третье февраля, — сказал он. — Восьмое марта…