Михаил Ахманов - Окно в Европу
Но, по зрелом размышлении, Соловей от этой затеи отказался. Велено как-никак не бандитский налет учинить, не грабеж, но акцию политических, большаков или как там они зовут свою кодлу. Они, конечно, воры, но не того замаха, чтоб грабить обывателей, им князя подавай со всем благородным боярством. А сотника сжечь – это в самый раз! Сотник государя бережет, и близких его, и дворец, а потому большакам ненавистен. До князя им не добраться, так хоть этого в гроб уложить! А коли нет его в хоромине, домашних порезать! Ну и старца-иудея заодно…
К дому сотника подошли в сумерках, дождались ночной тьмы в березовой роще, сидя на банках с горючим маслом. Окна, выходившие во двор, светились – должно быть, сотникова баба хлопотала по хозяйству. Оградка со стороны переулка казалась хлипкой, ворота без запоров, но дверь в дом была солидная, дубовая – такую с ходу не вышибешь. Да и хоромы ладные, ставились, видать, не так давно, лет десять-двенадцать назад… Укрывшись за толстым березовым стволом, Соловей разглядывал дом и двор, прикидывал, то ли дверь вышибать, то ли метать в окна банки с маслом, то ли поджечь хоромину с четырех углов. Боярину, однако, были нужны не обгорелые тела, а трупы с явными следами мужицких орудий, дубин и топоров. Так что Соловей решил: надо шумнуть во дворе, а как хозяйка выглянет, тюк ее, болезную, топориком, потом иудея разыскать, а уж после жечь. И кричать что-нибудь подходящее: бей княжьего слугу!.. громи наймита-кровопийцу!.. месть ему народная!.. Ну и другое, что писано в листовках большаков.
Взошла луна, и Соловей решил, что время теперь самое подходящее, не очень поздно, но и не слишком рано. По его команде четверо с топорами и дубинами проскользнули к сотнику во двор, остальные затаились у изгороди. Куняха, живодер известный, встал у двери, чтоб хозяйку тотчас успокоить, Бугор врезал палкой по балясинам крыльца, Хома и Жердь грохнули старые кринки на заборе. В доме кто-то заорал хриплым нечеловеческим голосом: «Куррва! Дррянь! Рруби!» Куняха от неожиданности отшатнулся, дверь раскрылась, и на крыльцо вышел сотник. Огромный, как медведь! И, похоже, при оружии. Куняха собрался было тюкнуть его в темя, но сотник перехватил топорище и так швырнул Куняху оземь, что кости затрещали. Потом вытащил саблю и рявкнул на весь переулок:
– Что за гости дорогие к нам пожаловали? Вроде с дрекольем и топорами? Так я щас вам кишки выпущу, байстрюки!
«Опа на! – подумал Соловей. – А сотник-то дома! Вот и верь после этого боярину!»
Он нашарил рукоять сабли и негромко произнес:
– Жердь, Хома, Бугор! Ну-ка, успокойте хозяина!
* * *Вечером Хайло вернулся не один, а с Чурилой. Не хотелось молодому ратнику ночевать в казарме, и к своим девицам-полюбовницам, коих было три, он тоже идти не желал. Все мерещилась ему площадь с мертвыми телами, и хоть сам руки не приложил к убийству, не колол, не стрелял, а чувство вины не отпускало. В такое время выпить надо и поговорить, а с кем то лучше сделаешь, нежели с сотником и иудейским священством?… Сотник воину отец родной, а ребе Хаим вроде деда… Споет что-нибудь из святой своей книги или притчу подходящую расскажет, вдруг душа и успокоится.
Ввалились они в дом мрачные, потные, уставшие, но после мытья и первой чарки немного отошли. Нежана уже слышала от соседки-мыловарихи, что творилось на Дворцовой, а теперь об этом рассказал Хайло, поведал обстоятельно, запивая горькие слова первачом. Нежана ахала, ужасалась и утирала слезы, ребе Хаим шептал молитвы, а Чурила бормотал, что не жалеет князь людишек, надо бы ночью идолов сбросить и тайно сжечь, тогда бы и смертоубийства не случилось. Тут ребе вспомнилась история про Моисея, который вывел иудеев из Египта и таскал по пустыне сорок лет. В жарких бесплодных краях многие погибли от голода и жажды, умерли от старости и болезней, от ядовитых гадов и по другим причинам, но была в тех странствиях жестокая необходимость: хотел Моисей, чтобы до земли обетованной добралось поколение, не знавшее рабства у египтян, не помнившее про египетских богов, верное одному лишь великому Господу. Так всегда бывает, сказал ребе, когда старая вера сменяется новой; тут не обойдется без тяжких испытаний, лязга мечей и невинных жертв.
Сказавши это, он запел:
При реках Вавилона, там сидели мы и плакали,
когда вспоминали о Сионе.
На вербах посреди его повесили мы наши арфы.
Там пленившие нас требовали от нас слов песней,
а притеснители наши – веселия:
«пропойте нам из песен Сионских».
Как нам петь песнь Господню на земле чужой?
Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня,
десница моя.
Прилипни, язык мой, к гортани моей, если не буду помнить тебя,
если не поставлю Иерусалима во главе
веселия моего…
Хоть печален был этот псалом, но лег он Хайлу на душу, и показалось сотнику, что скоро пройдут лихие времена, отлетят беды и наступят в Киеве и по всей Руси тишь да благодать: князь с боярами будут справедливо править, купцы честно торговать, воины беречь границы, народ же станет трудиться с усердием и славить Господа. Ибо что народу нужно? Не революции, не демократии Марка Троцкуса, а добрый государь, милостивый бог и хлеба кусок. А боле – ничего.
Так досидели они дотемна, и тут во дворе что-то грохнуло, задребезжали битые горшки, и дремлющий попугай вдруг встрепенулся и заорал благим матом: «Куррва! Дррянь! Рруби!»
– Что это? – спросила Нежана, в страхе прижав ладони к щекам.
– Пойду взгляну, кто там шалит, – молвил Хайло, поднимаясь и хватая саблю.
Шагнул сотник в сени и услышал, как за дверью кто-то сопит, поджидая беспечного хозяина. Чезу Хенеб-ка в таких случаях советовал не расслабляться и бить первым. Мудрыми были те слова, ведь разбойник и вор берет внезапностью больше, чем силой. Так что Хайло распахнул дверь, почуял смертельный замах, перехватил что-то твердое, дубину или топорище, и сбросил злодея с крыльца. Лунный свет был ярким, и увиделось сотнику, как сброшенный ворочается на земле, а за ним еще трое, в сермяжной одежонке, и в руках у них не пусто.
Взыграло сердце у Хайла. День случился мрачный, трудный, тоскою полнилась душа, хмель бушевал в крови, а кулаки сильно чесались. Господь, должно быть, знал об этом лучше сотника, вот и направил к нему поживу… В этот миг Хайло не задумался, кто лезет к нему во двор, тати или людишки посерьезнее, и с чего произошла такая встреча. Они были здесь, и он тоже, а с ним – сабля.
Сотник обнажил клинок и гаркнул:
– Что за гости дорогие к нам пожаловали? Вроде с дрекольем и топорами? Так я щас вам кишки выпущу, байстрюки!
За спиной Хайла возник Чурила с винтарем. Глаз у него был острый даже под хмельком и руки не дрожали.
– Помочь, старшой? Вижу, под забором еще пятеро схоронились… Вдруг пальнут!
– Вот и гляди, чтоб не пальнули, – сказал Хайло, спускаясь с крылечка. Он покосился на окна – там, с лампой в руках, стояла Нежана, а рядом с нею – ребе Хаим. Сотник помахал им саблей, крикнул: – Свет убрать! И в горницу отойдите!
Тот, что прятался за дверью, начал подниматься. По лицу у него текла кровь – кажется, обухом топора сорвало кожу с клоком волос. Хайло полоснул вражину саблей по шее.
– Вжик-вжик, уноси готовенького, – пропел Чурила за его спиной, щелкая затвором. – Кто на новенького?
Трое с топорами двинулись к Хайлу, а под забором он разглядел другие тени, блеск клинков и смутные белесые пятна лиц. «Целой бандой заявились!» – мелькнула мысль. И еще подумалось сотнику, что после бойни на Дворцовой народ мог совсем озвереть. Не режут ли государевых слуг по всему Киеву? Не бьют ли тиунов и стражей? Не горят ли их хоромы ясным пламенем?… Он поворочал головой, но зарева пожаров видно не было.
Один из бандитов ухнул, занес топор и тут же свалился с распоротым брюхом. Двое других попятились, напуганные быстрой расправой с приятелем; должно быть, понимали, что ежели сабля в умелых руках, топор от нее не защитник. Под забором щелкнуло, и тут же раздался голос Чурилы:
– А ну, брось ствол! Я тебя вижу, гнида вонючая! Брось, говорю! – Пауза. – Ну, как знаешь, поганец…
Чурила выстрелил, и подзаборная тень с воплем рухнула на землю. Хайло, поигрывая клинком, перебрасывая его из руки в руку, наступал на топорников, теснил их к воротам. У Кирьяка стукнула и заскрипела дверь, бобыль вылез из хаты, зевнул протяжно и спросил: «Чегой-то здеся деется?» В домах мыловара и торговца зажегся свет, послышались людские голоса, кто-то тревожно вскрикнул. Видать, выстрел разбудил всех в переулке.
– За стволы не хвататься! – крикнул Чурила. – У меня четыре пули в винтаре… Всех вижу, всех уложу! Так что, разбойнички, или беги, или выходь на честный бой. Вот вам Хайло Одихмантьич с сабелькой!
Одна из теней вдруг встала во весь рост. Человек одернул сермягу и шагнул к Хайлу, а двое с топорами живо укрылись за его спиной. Был он не очень высок, но с могучей грудью и плечами в сажень; в руке посверкивала сабля, он медленно вращал оружие, причем с такой ловкостью, что кисть шевелилась едва-едва. Лунный свет упал на его лицо, обозначив крепкие скулы, темные блестящие глаза и падавшую на лоб курчавую прядку. Хайло, удивленно крякнув, отступил.
