Иван Апраксин - Подменный князь
Что касается диакона, то он сумел добраться до высокого забора и чуть было не перелез через него, но оказался слишком тяжелым и неповоротливым: не прошло и минуты, как его схватили и стали закручивать назад руки.
На меня тотчас же налетел один из воинов, который попытался зарубить меня прямо на месте. Его поднятый длинный меч взлетел над моей головой, но в последнее мгновение мне удалось увернуться. Почти сразу я оказался в поле зрения другого, который ринулся на меня, выставив вперед копье с заостренным железным наконечником. Еще один миг, и это железо вошло бы в мое тело, пропороло живот. Одновременно я услышал, как закричала за спиной у меня Любава – ее тоже схватили.
В тот момент я решил защищаться. В конце концов, какого черта! Если уж все сложилось так глупо и неудачно, то пусть хоть в последние минуты своей жизни я не буду трусить и метаться, как заяц! И, может быть, Любава перестанет считать меня никчемным недоумком!
Отскочив в сторону, я схватился за деревянное древко нацеленного в мой живот копья и резко рванул его.
Не ожидавший этого воин оказался совсем рядом со мной, и я схватил его обеими руками за горло. Наверное, в тот миг меня охватило какое-то безумие, потому что я попытался голыми руками задушить вооруженного человека.
Говорят, что сумасшедшие во время припадков бывают очень сильными. То же случилось и со мной. Я сжал пальцы на горле воина с такой силой, что ощутил, как он умирает. О том, что противник может ударить меня мечом или ножом, я тогда совсем не думал. И оказался прав: мое внезапное сопротивление и сила пальцев оказались таковыми, что воин сразу ослабел и выронил оружие…
Видимо, я задушил бы его насмерть, такая во мне бушевала ярость, если бы сзади на меня не набросился другой. Кто-то повис у меня на плечах, а затем я ощутил ужасный удар по голове, после чего потерял сознание.
* * *Солнце пробивалось сквозь широкие щели между бревнами, из которых было срублено помещение. Да-да, в Киеве десятого века имелась тюрьма, самая настоящая. Вероятно, люди начинают обзаводиться полицией и тюрьмами сразу, как только спускаются с деревьев и берут в руки дубину.
Тюрьма была довольно большая, состоящая из нескольких обширных помещений для различных категорий узников. Когда я очнулся здесь наутро после всего произошедшего, то первым моим чувством была радость. Да что там – радость. Счастье! Это было самое настоящее счастье!
Когда я потерял сознание и упал во дворе горящего храма, то был полностью уверен – глаз мне уже не открыть и света божьего не видать.
Голова от полученного удара страшно болела, и перед глазами все плыло, но это было неважно. От сотрясения мозга редко умирают, оно проходит. Конечно, если сотрясений за жизнь несколько, то можно стать дураком, но это будет уже потом, а сейчас… Я сел на соломе и, протерев глаза, огляделся. Да, это тюрьма, плохая новость. Меня не убили, я жив и почти здоров – это новость хорошая.
По обе стороны от меня сидели отец Иоанн и диакон, тоже вполне невредимые, если не считать синяков на лицах. Кроме них, в помещении никого не было. Нас поймали и посадили втроем: я не знал, хорошая это новость или плохая.
– Кто это был? – задал я первый вопрос. Мой язык заплетался, и слова прозвучали невнятно. Однако священнослужители прекрасно поняли меня.
– Князь Владимир приказал сжечь огнем всех христиан в Киеве, – проговорил отец Иоанн. – Я видел его, он сам приехал посмотреть.
– Мы так и знали, – добавил Феодор, лежа на спине и отрешенно глядя в потолок. – Владимир давно собирался расправиться с христианами. Весь в отца своего пошел, в Святослава. Тот тоже возвращался в Киев и собирался поубивать нас всех.
– Что ж, – вздохнул Иоанн, – отец не сумел, так сын за него совершит это.
Постепенно картина прояснялась. Когда я потерял сознание и нас схватили, священник и диакон видели самого князя Владимира, сидящего на коне поодаль и наблюдавшего за сожжением церкви и побоищем. Исполнителями были северные воины, тут я не обознался. Видимо, Владимир давно намеревался расправиться с христианами, раз приступил к этому делу почти сразу же, как только утвердил свою власть в Киеве. Но использовать для этого княжескую дружину или вызванное из Чернигова войско он не решился. Как-никак дружина была местная и черниговцы – близкие соседи, а христиане в Киеве жили уже давно. Многие язычники дружили с христианами или даже были их родственниками, так что при массовом убийстве христиан местные войска могли оказаться ненадежными. Тут лучше всего подходили северные воины, которым было все равно, кого резать, в надежде получить куш.
– Они сожгли всех? – поинтересовался я, опустив глаза.
– Всех, – спокойно ответил Иоанн. – Кто не сгорел и сумел выскочить сквозь огонь, тех подняли на копья. Деточки малые, женщины… Словом, все хорошо: все прямиком на небо пошли.
– Мучениками стали, – согласно и даже как-то радостно кивнул диакон. – Прямо к Богу отправились, в Царствие Небесное. Скоро и мы туда же пойдем.
При мысли о том, что Любава оказалась в числе погибших, я похолодел и сжал кулаки так сильно, что ногти впились в ладони. Не может быть! Не может все обернуться так бездарно! Неужели неведомая сила перенесла меня сюда лишь для того, чтобы отобрать первую любовь? Или для того, чтобы таким образом научить смирению? Но для этого вовсе не стоило таскать меня так далеко…
На мои расспросы о Любаве оба моих сокамерника ничего не ответили. Она их не интересовала, да, кажется, они уже вполне погрузились в собственные размышления. Твердости их духа и непоколебимой вере в благодать можно было бы позавидовать. Но я-то не был готов к смерти, тем более мученической.
«И вообще, – сказал я себе с раздражением, – при чем тут я? Выходит, что меня перетащили из моего времени в это лишь для того, чтобы я принял участие в местных разборках. А я совсем этого не хочу. Не готов, мне это не интересно. Что от меня надо?»
«А Любаву тебе надо? – тут же возразил я сам себе». Как говорится, Любава и эта эпоха идут в одном пакете.
Целый день я, забившись в угол, просидел на соломе, ощущая собственную растерянность и беспомощность. Феодор с Иоанном либо молчали, либо громко читали молитвы по-гречески, не обращая на меня внимания.
Один раз нам принесли поесть, и я убедился в том, что, по крайней мере, голодом здесь морить не собираются. Как мне предстояло узнать впоследствии, какие-либо пытки или иные формы мучительства здесь были совершенно не приняты. Если человек в чем-то виновен, возьми с него виру серебром или золотом. Если виновен сильно – убей его, он подлежит смерти. Но пытать, мучить голодом или еще как-то – это не приходило в голову ни русам, ни славянам. А тюрьма, в которую нас посадили, была всего лишь нижней клетью в доме боярина Блуда. И узников здесь не держали долго: либо отпускали, либо убивали самым быстрым и незатейливым способом. Нам сказал об этом слуга в длинной подпоясанной рубахе, принесший большую деревянную миску с пшенной кашей, заправленной маслом, и несколько кусков мяса на гладкой, чисто вымытой доске.
Сообщив это, слуга тотчас умолк и ретировался: видно, ему строго-настрого запретили разговаривать с нами.
Так я снова оказался в доме Блуда, что совсем не радовало. Чудом спасшись от боярина совсем недавно, я угодил сюда же, но при еще более неприятных обстоятельствах.
Тучи сгущались над моей головой, и ощущение безвыходности, словно я бегу по замкнутому кругу, усиливалось с каждым часом.
Что нас ждет? Какова будет моя собственная участь? Жива ли Любава?
Сомнения мои разрешились уже ближе к ночи, когда уже знакомый слуга явился и приказал мне идти за ним наверх.
– Боярин зовет, – важно сказал он, и пока мы взбирались по лестницам наверх, бдительно следил за каждым моим движением. Еще бы: раз меня посадили в боярскую тюрьму, я был опасным злодеем. Скорее всего, даже колдуном, потому что о христианах в Киеве распространяли самые нелестные слухи. Шпионы Византии – это было самое легкое обвинение.
Против моих ожиданий, Блуд находился в самом благостном расположении духа и, увидев меня, даже расплылся в улыбке.
– Сбежать от меня хотел? – добродушно посмеиваясь, спросил он. – От меня в Киеве сбежать невозможно. Только хуже будет.
– Твоего человека, которого ты дал мне в провожатые, убил не я, – начал я говорить, но боярин остановил меня повелительным жестом руки.
– Конечно, не ты, – заметил он. – На тебя я и не думал. Ты не способен на такое: для этого нужно быть воином.
– Меня отбили воины, пришедшие с князем, – пояснил я, но Блуда не волновали такие пустяки. Откинувшись к тесовой стене, он внимательно рассматривал меня, стоящего перед ним. Блуд уже не в первый раз глядел на меня так изучающе, что заставляло меня волноваться. Как-никак, парень я молодой и собой ничего. Может быть, Блуду надоели его шестнадцать наложниц? Кто их тут знает, но этого я бы не смог перенести…
