Аргентинец поневоле 2 (СИ) - Дорнбург Александр
Тут же по паркету широкого зала расхаживало, перебрасываясь фразами, множество придворных, каждую минуту ожидавших появления королевской фамилии, которая должна была открыть нынешний праздник.
Герцог Грамон, который носил бородку а-ля Генрих Четвертый, воспользовался удачной минутой, когда принц Экмюль, весь украшенный позументами, приветствовал только что вошедшего баварского посланника, чтобы вступить в разговор тет-а-тет с испанским послом, благородным доном Олонсо. За час перед этим он получил из Мадрида от тамошнего французского посланника, депешу, которая несколько взволновала его.
Это были выжимки из украденного доклада резидента испанской разведки в Монтевидео, о обстоятельствах расследования злодейского убийства в Аргентине французского посла, барона Мерсье. Ходили разные слухи, но теперь обстановка несколько разъяснилась.
При этом ум у герцога был весьма специфический. Ему скажут: делай как люди, а он сделает ровно наоборот.
— Извините, мой дорогой дон, — заговорил почти шепотом герцог Грамон, приближаясь к испанскому дипломату, — я желал бы воспользоваться сегодняшним вечером, чтобы откровенно побеседовать с вами.
— Как и всегда, я весь к вашим услугам, но я почти уверен, что знаю содержание вашего вопроса, — отвечал дон Олонсо, который, несмотря на свою значительную дородность, остался тем же тонким и светским придворным, каким он был два года тому назад, когда ему удалось выполнить дипломатический фокус — примирить глав французских и испанских престолов.
— Вы, конечно, уже получили от своего премьер- министра ноту, в которой он извещает вас о событиях в мятежном американском вице-королевстве Ла-Плата, — сказал подавленным голосом герцог Грамон, — Похоже там события развиваются очень неблагоприятным для наших держав образом.
Принц Экмюль, которого при дворе называли Черной Звездой, стал невольным свидетелем этого разговора. На лице Олонсо появилась тонкая, почти неприметная улыбка — он слишком хорошо знал текущие новости. Французов за океаном больно щелкнули по носу. Как же тут не порадоваться?
— Вы, кажется, изумлены, герцог? — шепнул Олонсо, потомок знатного рода. — Примите мои сожаления!
Грамон, казалось, не придавал особому веса этому уверению.
— Ведь вы понимаете, конечно, что такой поворот политики может иметь важные последствия? — продолжал герцог.
— Может быть, он уже небезызвестен королю Луи-Филиппу? — тихо, вопросительно глядя, заметил испанский посланник.
— Я не понимаю, что вы под этим подразумеваете! Во всяком случае, будет необходимо, мой благородный дон, чтобы мы договорились по этому вопросу и вошли бы в более близкие сношения друг с другом.
— Я весь в вашем распоряжении, герцог! — сказал посол Испании, отлично умеющий придать любым своим словам блеск правды.
— Я знаю, что вы пользуетесь доверием регента и премьер-министра Испании, и потому надеюсь, что между нами легко последует полное соглашение на счет вице -королевства Ла-Платы.
— Будьте уверены в моей совершенной преданности, — ответил Олонсо и обменялся многозначительным взглядом с Грамоном, который тотчас же вновь обратился к Жаку Лаффиту, Перье и Сульту. Видно было, что эти четыре господина бурно и откровенно разговаривают между собой.
Появление королевских пажей в тронном зале возвестило о выходе царского семейства. Между тем как присутствующих охватило легкое волнение, Грамон отвел Жака Лаффита в сторону.
— Право же следует повесить этого мерзавца Лавалье за то, что он не работает так быстро, как мы бы этого хотели. У него одна неудача следует за другой. На всякий случай, в каком состоянии наша доблестная армия и флот? — спросил он тихо главу правительства.
— Все просто великолепно, — с манерами льстивого придворного отвечал ему премьер-министр.
— Сколько бы вам потребовалось времени, чтобы перевезти пятидесятитысячную армию через океан?
— Три месяца подготовки, герцог, ибо вы знаете, что уже давно делались такие приготовления и что нам недостает только денег и повода, чтобы привести в исполнение этот давно обдуманный план! И три месяца кладите на сам морской переход.
— Повод уже имеется. Сто процентный. Благодарю вас, я уверен, нас ожидает славное будущее.
— Я горю нетерпением дать нашей доблестной армии работу!
— Ее можно найти раньше, чем все думают, — пробормотал хвастливый герцог Грамон.
Этот разговор с Лаффитом был прерван громом труб, который раздался в галерее зала при входе королевской четы. Двери тронного зала, погруженного в море света, отворились как бы сами собой, и всюду, куда не взглянул бы глаз — на стены, на многочисленных присутствующих, которые при появлении высочайшей фамилии с удивлением и преданностью смотрели на нее, с лестью, которая так лицемерно была расточаема царствующему семейству, — всюду встретил бы блестящее великолепие.
Король Луи-Филипп, как почти всегда, был в партикулярном фраке, украшенном многочисленными блестящими орденами, выданные за никому не известные победы, рядом со своей, гордой супругой прошествовал в зал. Возле него шел принц Фердинанд Филипп, довольно красивый юноша двадцати одного года. Подле императора следовали 15-ти летний принц Луи-Шарль Филипп, несколько генералов и адъютантов, а подле королевы — принцессы Луиза и Мария.
Это была большая свита, отбрасывающая блестящий свет на могущество и великолепие королевского двора. Блеск, обманчивое сияние которого выказывалось так полно, во всей своей пустоте обнаружил себя спустя примерно месяц после описываемого придворного праздника.
Князья и герцоги унижались, принцессы ждали благосклонного взгляда, маршалы заискивали ради похвального отзыва. Все они были отуманены пышностью и величием двора и тем великолепием, которое их окружало.
Королева Мария-Амалия, разменявшая четвертый десяток много рожавшая тетка, красившаяся перекисью водорода под блондинку, мадам по прозвищу «блещущее солнце Тюильри», около которой все сосредоточивалось, мало-помалу захватывала в свои руки бразды правления.
С некоторого времени, когда болезненные припадки короля усилились, она могла считаться настоящей правительницей, потому что ее тонкое влияние на Луи-Филиппа и хитро сплетенные интриги имели все больше и больше веса. Королева теперь явилась в небесно-голубом бархатном платье, затканном золотыми колосьями, так похожими на натуральные, что, казалось, они были рассыпаны по нему.
С плеч этой женщины ниспадала на тяжелый бархат роскошными складками прозрачная накидка. В волосах ее блистала бриллиантовая диадема, шею, сохранившую под толстым слоем пудры еще мраморную белизну, осенял крест, прикрепленный к великолепному ожерелью, каменья которого распространяли волшебное сияние.
В чертах императрицы светилась та тонкая благосклонная улыбка, которая делала ее иногда столь очаровательной; в то время как Луи-Филипп с принцем обращались к министрам, она раскланивалась с дамами, которые окружили ее.
Кто видел ее улыбку в эту минуту, тот не поверил бы, что эта женщина с почти кроткими чертами может когда-нибудь мрачно хмурить свой лоб, что эти черные, глубоко оттененные глаза сверкают неудовольствием и гневом, что эти благородно очерченные тонкие пурпуровые губы способны промолвить слова, которые поколеблют мир на земле и напоят ее кровью.
Во всяком положении, в каждом движении видна была царица, и немудрено было объяснить себе, за что именно Луи-Филипп на французский престол возвел Марию-Амалию.
Походка у короля была своеобразная, «бариновская» — не идет, а гордо выступает по залу, подбородок вздернут до небес, и кажется, что вот-вот пристукнет каблуком по зеркальному паркету, воткнет руки в боки и спляшет какую-нибудь «калинку-малинку». Барин, одним словом!
С возвышения раздались зачаровывающие звуки музыки, наполнявшие обширные, роскошные освещенные пространства, в которых теперь двигались нарядные гости.
