Марианна Алферова - Соперник Цезаря
Да, он знал ее слабости. Бедная сестрица — уж кого-кого, а покойного Метелла Целера красавцем нельзя было назвать.
— Так где же Фульвия?
— Не скажу.
— Ты обещала.
— И что? Теперь все обещают, но не торопятся выполнять, я многим обещаю, а потом забавляюсь, глядя, как они злятся. Ты великолепен, когда злишься. Глаза так и горят!
— Ошибаешься, сестрица. Мы, римляне, всегда держим слово. А кто не держит, того карает Юпитер, следящий за тем, как выполняются клятвы.
— Я не клялась!
Клодий поднялся и направился к двери: ему со своими людьми ничего не стоило найти девушку. Это займет лишний день или два.
— Уехала на виллу к тетке, — бросила ему в спину сестра.
Клодий обернулся:
— Почему не к отцу?
— Говорят, он обожает разные забавы, слишком смелые для отца семейства. Неужели эта глупышка так тебя очаровала? — Клодия отшвырнула зеркало. Металл зазвенел, ударившись о мозаичный пол.
— Ты что-то имеешь против?
У нее задрожали губы. А в глазах — о, боги — стояли слезы. Она ревновала. Ему показалось, что он ощутил ее боль. Клодий вернулся, нежно похлопал ее по руке.
— Мы же брат и сестра, Клаудилла… Брат и сестра. — Он ободряюще улыбнулся. — У тебя есть Катулл и Целий. Один — поэт, другой — красавец.
Она отвернулась. Плачет? Неужели она способна плакать?
— Ненавижу, — почти беззвучно шепнули полные алые губы.
«Цицерон будет в ярости, когда узнает, что Целий поселился в моем доме», — подумал Клодий.
Она осторожно шмыгнула носом, поправила волосы и вновь повернулась к брату. Глаза ее блестели ярче обычного.
— Значит, тебе захотелось невинную девочку? Да, телом она невинна. Но Катулл говорил, что сосет она умело.
И, увидев растерянное, сделавшееся совершенно глупым лицо Клодия, она рассмеялась — сначала коротко и торжествующе, потом — совершенно истерически. Ну что, братец, хорош сестрин подарочек на прощание?
Он улыбнулся в ответ и вышел. В глазах на миг потемнело. И едва не получил по лицу. Успел увернуться — реакция у него была отменная.
Когда Катулл кинулся на него с кулаками вновь, сенатор схватил безумца за руки.
— Руф! Руф! — выкрикивал Катулл, как проклятие. — Дрянь! Подстилка! Сука!
— Прекрати! — Клодий встряхнул его как следует и оттолкнул. — Ты что, баба?
— Он отнял, все отнял! Все! Все! Подлая язва! Предатель! Вор! А я считал его братом и другом!
— Погоди, что ты бесишься?! Подумаешь, Руф! Она его скоро бросит, ты один у нее надолго.
— Врешь!
— Нисколько. Цезарь когда-то был ее любовником, но она его выставила.
— Цезарь?! Гай Цезарь? Этот развратник, этот человек без души? Этот полузнайка? — Катулл как будто не знал, что делать с руками, он хватался за все подряд — за ткань плаща, за фибулы, за волосы. — Убийца! Гладиатор! Грабитель! — выкрикивал поэт. — Ненавижу! Пусть вернет мои стихи, те, что я ей дарил. Все, все до последнего! Так ведь нельзя, нельзя! Дрянь прогнившая! — выкрикнул Катулл на всю улицу. — Отдавай мои таблички!
Поэт попытался ворваться в дом, но Клодий заступил дорогу.
— Остынь немного, а потом приходи.
— Шлюха! Она танцует в кабаках и продает свое тело любому. Она спит с гладиаторами.
Это было чистым вымыслом, и Клодий в ответ лишь усмехнулся.
— Но в постели она искусна, как сама Венера. Тот, кому она подарила тысячу поцелуев, должен это знать! — проговорил Клодий, с улыбкой глядя на поэта.
— Так вправду… — Катулл отшатнулся. — Неужели? — Он попятился.
— Я не ревную, — сказал Клодий, наступая на него. — Так какое право ревновать у тебя?
— Зачем я живу?! — простонал Катулл.
И, шатаясь, побрел по улице, будто слепой.
II
Только утром следующего дня Клодий вернулся домой. Он был пьян. Нет, не то чтобы очень. Так, немного — больше от недосыпа, чем от вина. Он направился тяжкой поступью в атрий. Плащ был заменен тогой, хмурое выражение лица — вымученной улыбкой, щедро посыпались в протянутые ладони денарии и ассы. Нате, берите и оставьте меня в покое! Если б знали только, как вы мне надоели. Голова раскалывалась.
После приема клиентов Клодий прошел в темную свою спаленку и рухнул на кровать. Надо бы отправиться в ванную, но сил не было встать. Он чувствовал запах собственного пота и запах чужих благовоний, что сохранился в складках его туники; запах вина, базилика, чеснока и гарума[99] — помнится, соус пролила эта смешливая девка в таверне. Еще сохранился какой-то неистребимый кислый запах — то ли блевотины, то ли просто невыносимого горя.
Несмотря на усталость, Клодий не мог заснуть: боль в виске все усиливалась, запах тоже усиливался, становясь нестерпимым. Может быть, его вырвало? Клодий ощупал подушку — она была липкой и жесткой, как камень. Он перевернулся на спину и увидел, что занавески на двери в спальню нет, и на пороге стоит Фульвия в коротенькой белой тунике. Темные, с рыжинкой, вьющиеся волосы рассыпаны по плечам. В свете, падающем из соседней комнаты, он отчетливо различал ее лицо. Она ничуть не смущалась — напротив, улыбалась, то покусывая нижнюю губу, то облизывая верхнюю язычком.
— Шлюха, — сказал он не зло, просто констатируя факт.
Фульвия подошла, встала на колени рядом с ним, бросила на него быстрый лукавый взгляд, задрала тунику, наклонилась…
И тут желудок вдруг рванулся к горлу, Клодий едва успел перевернуться набок, и его вырвало фонтаном. А когда приступ кончился, и он смог приподнять голову и оглядеться, то увидел, что занавеска на двери действительно отодвинута, но Фульвии на пороге нет, а подле ложа стоит Зосим на коленях и держит медный таз, от которого исходит кислый смрад.
— Ты болен, доминус, — проговорил Зосим. — У тебя сильный жар, кожа так и горит. Я уже послал за медиком.
Зосим унес таз, но вскоре вернулся, принялся затирать перепачканный пол.
Клодий стал ощупывать грудь, а верный слуга смотрел на него почти с суеверным ужасом.
— Я еще не умираю… нет…
Он опять увидел Фульвию — она склонялась над ним и обводила его запекшиеся губы острым ноготком.
— Уйди, — прохрипел Клодий.
Не то чтобы он хотел, чтобы она ушла, — вовсе нет. Но не мог позволить, чтобы она видела его таким жалким, в лихорадке, с обметанными серым губами, вонючим.
Явился медик, потрогал холодными лягушачьими пальцами веки, грудь, живот, сокрушенно покачал головой.
— Вот лекарство, доминус, — сказал Зосим, склоняясь над патроном. — Велено выпить. Медик сказал, что тебя ударили кинжалом с отравленным лезвием.
Питье оказалось нестерпимо горьким. Клодий с трудом его проглотил.
— Доживу до утра — выживу, доживу до утра — выживу… — бормотал он в бреду. Или ему казалось, что бормочет?
Фульвия была здесь, она расхаживала по спаленке, грозила пальчиком, то вдруг задумывалась, склонив голову и покусывая ноготь. Потом вынула шпильки из сколотых на затылке в узел волос, тряхнула вьющейся гривой, что-то сказала — что, Клодий не расслышал, — и вышла из комнаты. Он пытался пойти за ней, но не смог даже привстать на кровати.
В доме сделалось темно — светильники вдруг разом погасили, но тишина не наступила, все почему-то спешили куда-то, кричали, спорили; кто-то пытался вытащить Клодия из спальни, но он не давался, лягался и даже, кажется, кого-то укусил. Он хотел, чтобы его оставили в покое, не трогали, не тормошили, чтобы все замолчали, и наступила тишина. Совершенная, абсолютная тишина…
III
— Утро… — пробормотал он, глядя, как дверной проем постепенно желтеет, и проступает только что изготовленная копия Венеры из белого искристого мрамора, с отмеченными золотом сандалиями. — Зосим!
Темный тюфяк в углу зашевелился.
— Утро, — повторил Клодий и почувствовал, что губы нелепо расползаются.
— Точно, утро, — подтвердил Зосим.
В комнате пахло шафраном: это слуги, чтобы забить запах пота и блевотины, кропили шафранной водой стены и постель.
— Я на воздух хочу, — сказал Клодий.
Он сел на ложе, и все куда-то поехало: стены — в одну сторону, светлый дверной проем с белотелой мраморной Венерой — в другую.
— Изволь, доминус, только тебе не дойти.
— Дойду.
Зосим надел ему на ноги кожаные соки.[100]
Клодий все же встал, упрямством перебарывая смертельную слабость. Покачнулся и вцепился Зосиму в плечо. Сил не было — ни в руках, ни в ногах. Однако пошел.
— Консул Цезарь о тебе справлялся. И сегодня, и вчера, и позавчера.
— Сколько же я болею?
— Три дня.
Явился Полибий, подхватил хозяина с другой стороны. Так втроем добрели они до перистиля. Тут уже суетились две рабыни: взбивали подушки, матрацы. Увидев хозяина, запричитали, заахали. Притворно? Нет? Не разберешь. Но, похоже, что непритворно. Вон ту смуглянку Клодий выкупил из лупанария и обещал свободу. Умрет он — быть ей и дальше рабыней, ублажать чью-то похоть, пока морщины не избороздят лицо.
