Попова Александровна - Пастырь добрый
— Довольно для инквизитора странно отчитывать мирянина за склонность к постным блюдам, — усмехнулся помощник и, повстречав его взгляд, посерьезнел. — «Что со мной такое»… Что с тобой такое? Как ты можешь это есть?
Курт переместил взгляд на недоеденный шницель, источающий острый аромат, и непонимающе передернул плечами:
— Не возводи поклеп; готовят тут отменно.
— Это мясо, — еще тише, чем прежде, возразил Бруно. — Жареное мясо. Неужто тебе кусок в горло лезет?
— Господи… — тоскливо проронил Курт, внезапно осознав, в чем дело. — Вот оно что…
— Посему — ты уж дожевывай и, Бога ради, попроси убрать тарелку, дай и мне поесть спокойно.
— Да брось, это глупо, — поморщился он, с омерзением глядя на горку овощей на блюде подопечного. — То есть, я понимаю, что это зрелище, а особенно все то, что его сопровождает, довольно неприятно… я и сам… Ты помнишь. И — да, это может запомниться надолго; согласен даже, что попервоначалу и аппетит может испортить, но уже три месяца, как Кельн ничем, кроме грязи, не пахнет. Вон, твои приятели-студенты — наворачивают, и все горожане…
— Они к этому не причастны.
— «Причастны»… — повторил Курт, насупясь. — Точно о каком преступлении.
— Нет; мне себя упрекнуть не в чем. Но что-то от этой мысли легче не делается.
— Это противоестественно, Бруно, и нельзя же всю жизнь…
— Дай-ка я попрошу хозяина принести светильник, — оборвал подопечный резко. — И ты попробуешь зажечь его. Хотя бы затушить. Хоть в руке его подержи. Богом клянусь, я тут же затолкаю в себя три порции отбивных. С хрустящей, маслистой поджаристой корочкой. Идет?.. Вот так-то, — отрезал Бруно, когда он помрачнел, отвернувшись. — Не тебе меня лечить.
— А ты с меня пример не бери, — огрызнулся Курт. — И сохрани мозги в здравии. Ты меня всерьез настораживаешь; Бруно, с которым я познакомился в той деревне, был…
— Вот и поищи его там. К слову заметить, все в той же деревне я как-то свел знакомство с одним следователем, который тоже сильно отличался от того, кого я теперь перед собой вижу. Сдается мне, оба эти человека сгорели в замке фон Курценхальма. А лично я — еще и этим летом… Да, — через силу улыбнулся Бруно уже чуть спокойнее. — Ткни в любого в Конгрегации — и, уверен, каждый будет с прибабахом. У меня задвиг — такой. И убежден, что подобных случаев среди вас много. Я ведь прав?.. Ты — от любой свечки отпрыгиваешь, точно от чумного трупа. Ланц даже в самую душную летнюю ночь не снимает ставен — упреет, но не снимет, хотя после того, как он расправился с поджигателем, его дом вообще большинство народу обходит за две улицы. Туда, верно, даже комары боятся влетать. У Райзе с собой неизменно фляга — и уж не с водой; не сказал бы, что он постоянно в подпитии, однако ж, не для красоты он ее таскает. Кроме того, он тешится в допросной с местными шлюхами; надо думать, флягу при этом ополовинив… и как знать, не придется ли его прикрывать Друденхаусу, когда он, быть может, перегнет палку однажды. Не со зла — так, заиграется попросту. Аd vocem[52], удобрять девицу, которую ты когда-то посадил в Друденхаус — мало чем лучше и тоже отдает извращением; тебе не кажется?
— Мне кажется, моя постель — не твое дело. Кроме того, я не сажал ее в Друденхаус, а лишь задерживал как свидетеля, и тебе это прекрасно известно.
— О да, — покривился Бруно скептически. — Конечно. Это сильно отличается… Далее: Керн почти не ночует дома — почитай всякую ночь он в Друденхаусе. Знаешь, почему?
— Почему?
— Не знаю, — передернул плечами подопечный. — Но убежден, что и здесь что-то нечисто. Возможно, дело попросту в том, что дома его никто не ждет… Тогда это самый безобидный из заскоков. Что совершается в мозгах местного exsecutor’а — я даже вообразить не берусь. Не знаю, приметил ли ты, но после первого своего допроса ты кривился каждый раз, когда, к примеру, ломалась хворостина под ногой — первые пару дней. Так что друденхаусский исполнитель, может, вообще питается одними кашками и принципиально даже ножки от цыпленка не отламывает… с другой стороны, каша — тоже не выход; допрашиваемых, я полагаю, блюет иногда — от болевого шока бывает…
— Satis, satis![53] — чуть повысил голос Курт, поморщась и отгородясь от помощника ладонью, и встряхнул головой, выдавив улыбку, с каковой лекарь-духовник мог обратиться к тяжкому душевнобольному. — Так до чего ж можно дойти? До хлеба и воды?
— При каждом глотке вспоминая, сколько дней вымаливал твой последний арестованный хотя бы каплю?
— Ты впрямь меня пугаешь, — повторил Курт уже без улыбки, пытаясь отыскать в глазах помощника уже всерьез тень если и не помешательства, то, быть может, умственного смятения. — И это — когда ты ни одного такого допроса въяве не видел!
— Бога благодарю за это, — отозвался Бруно чуть слышно. — Кроме того, я видел то, что оставалось от человека после твоих допросов и, поверь, мне этого с лихвой хватило.
— Господи, — снова вздохнул Курт тоскливо, сдвинув тарелку в сторону и тяжело опершись о стол. — Начинаю думать — не напрасно ли я впутал тебя в наши дела. Может, и впрямь тебя тогда следовало попросту отпустить…
— Поздно каяться, — невесело усмехнулся подопечный. — Жуй-ка лучше, и пусть унесут это из-под моего носа.
— Ешь, — буркнул он недовольно и вскинул руку, прося забрать блюдо. — Ты мне аппетит изувечил. Теперь пост и у меня.
— Тебе невредно. У меня порой возникает чувство, что я приписан к магистратскому солдафону, а не к инквизитору. На месте нашей хозяйки я б указал тебе на дверь, на месте ее сына (тюфяк бесхребетный!..) — набил бы тебе морду. А на месте ее племянницы…
— Я от души надеюсь, Бруно, что на месте ее племянницы ты никогда не окажешься, — оборвал Курт раздраженно. — Твое же воздержание ничуть не более нормально, чем…
— У меня есть жена, — произнес подопечный глухо, и он почти со злостью прошипел:
— Она — умерла. Ее — нет. Уже три года как ее — нет!
— Вы в Рай верите, майстер инквизитор? — спросил помощник вдруг — с такой серьезностью, что Курт опешил. — Ответь.
— Id est[54]?..
— Ответь.
— Прекрати паясничать. Что ты этим сказать хочешь?
— Там — она будет?
— Тебе лучше знать… — хмыкнул он с кривой усмешкой и, перехватив взгляд Бруно, запнулся. — Извини.
— Надеюсь — да. И очень надеюсь, что я тоже, невзирая на мою службу под твоим началом и прочие смертные грехи.
— Какой ты сегодня остроумный, аж оторопь берет, — перекривился Курт снова. — К чему это?
— К тому, что я не желаю там оказаться промеж нескольких девок — не к месту как-то будет.
— Зато, если в Рай не пустят, хоть будет что вспомнить… И, кстати тебе сказать, помощник инквизитора: все вот это насчет лишь единственных мужей и жен в райских кущах — ересь. Так, к слову. Вдруг ты забыл.
— Арестуй меня за никчемное благочестие — повеселишь город.
— Нет, тебе и впрямь в монахи самая дорога.
— Может статься, не столь уж дурная идея, а? Мало вижу в этом мире того, за что стоит цепляться.
— Ну, да, — отозвался Курт с внезапной злостью. — В этом мире грязь, мерзость, зло; так? Очень просто — запереться где-нибудь, глаза закрыть и уши зажмурить, пусть те, у кого нет роскоши блюсти свою безгрешность, копаются в этой грязи сами. Это весьма удобно. Это ты придумал хорошо.
— Да куда я от вас денусь, — тихо проронил Бруно в ответ, с тоской глядя в узкое приземистое окно трактирчика. — Совесть не позволит… А кроме того — я собственность Конгрегации, помнишь? Я, если даже повеситься решу, судить меня будут, как судили бы за убийство чужой собаки или за порчу чужого имущества, или что-то в таком роде, какие тут, к черту, монастыри…
— Только не бей на жалость! — чуть повысил голос Курт. — Я тоже не вольная птица — еще восемь с половиной лет я фактически такое же имущество, как ты. Расплачиваюсь своей верной службой за затраты на мое воспитание; но это последнее, на что мне приходит в голову жаловаться.
— Потому что ты прешься от своей верной службы, даже когда ночами видишь своих арестованных в кошмарах.
— Не видел ни разу.
— Вот потому и не жалуешься.
— Все, с меня довольно, — выдохнул Курт, решительно шлепнув по столу ладонью. — Я просто подожду, пока твоя блажь пройдет…
— Эй, майстер инквизитор, это правда?
На громкий, настойчивый голос от противоположной стены Курт обернулся недовольно, пытаясь отыскать взглядом обратившегося к нему, отметив, что у стола перетаптываются с ноги на ногу нервозно, точно курьерские жеребцы, четверо студентов, по видимости, только вошедших; прочие переглядывались друг с другом, скашиваясь в его сторону с напряженным ожиданием, и понять, кто из них задал этот вопрос, было невозможно.
