Юлия Остапенко - Тираны. Борджиа
— Это был ты, — повторяла она, как заведенная. — Это был ты.
Чезаре поймал в ладони ее лицо. Руки у него оказались большими и горячими, такими горячими, что она могла бы сгореть в них дотла. Что за отрава, о Боже, что за отрава в его руках?! И почему она одурманивает меня, ведь ласточка должна меня защищать.
— Лукреция, — сказал Чезаре, — я понимаю, ты не в себе. Стряслась большая беда. Но я клянусь, слышишь меня? Я клянусь, что не имею никакого отношения к тому, что случилось с Альфонсо.
— Ты ненавидишь его, — прошептала она. — Возненавидел с той минуты, как понял, до чего же сильно я его люблю. О, Чезаре, да как же можно... это же страшный грех, то, что ты меня...
Он зажал ей рот ладонью. Движение не отдавало угрозой, и все же Лукреция умолкла, задохнувшись от страха, всколыхнувшегося в груди. Впервые в жизни она испугалась своего брата... хотя нет, нет. Не его.
Она боялась быка.
— Тише, маленькая, — сказал Чезаре, не убирая руки. — Не шуми. Ты не права. Мне нравится Альфонсо. Я даже люблю Альфонсо. Как я могу его не любить, когда его любишь ты? Я просто хочу, чтобы ты была счастлива. Я ничего другого никогда не хотел.
Его голос звучал так спокойно, лицо излучало такую уверенность, а в глазах клубилась такая тьма, что Лукреции хотелось закричать снова и вгрызться зубами в его твердую сильную ладонь. Но она знала, что не может противопоставить ему силу. Ее власть над ним строилась на другом.
— Я найду тех, кто совершил это покушение. Найду и колесую у тебя на глазах. Тогда ты мне поверишь?
Он отпустил ее, и Лукреция выдохнула. Ей хотелось отшатнуться, вырваться, бежать со всех ног, но она осталась. Осталась и смотрела в его глаза, так хорошо знакомые и такие чужие.
— Да, — сказала она.
Ласточка села быку на голову и клюнула его в темя.
Они шли по саду, молча и медленно. Ее рука лежала на его локте, и со стороны могло показаться, что брат с сестрой мирно прогуливаются, наслаждаясь запахами летнего дня. Отчасти так оно и было. А отчасти Лукреция чувствовала себя узницей, выведенной на ежедневную прогулку своим тюремщиком. Хотя, казалось бы, все обстоит как раз напротив — она сама стала себе тюремщицей в эти бесконечно длинные и бесконечно тяжелые недели, днюя и ночуя у постели мужа. Он не умер, он даже пошел на поправку, но лекари, созванные к нему со всего Рима, в один голос уверяли, что выжил он лишь чудом, и здоровье его никогда не восстановится полностью. Мэтр Гуччини даже опасался, что Альфонсо не сможет сидеть в седле, а возможно, даже выполнять свои супружеские обязанности. И это не говоря о его лице... его когда-то таком красивом лице.
Но Лукреции не было до всего этого дела. Она любила своего мужа не меньше, чем в тот день, когда ступила с ним к алтарю в базилике святого Павла. Тогда ей казалось, что она не способна любить его больше. Теперь она знала, что это не так. Она кормила и поила его, меняла под ним судно и промывала его раны. Чезаре, приехавший их навестить, увел ее сегодня от постели Альфонсо почти что силой. Первые десять минут он пытался корить ее и уверять, что она обязана позаботиться о себе, больше есть и больше спать, но Лукреция встретила его попреки с полным равнодушием, и скоро он замолчал. Но не ушел и повел ее по саду, так сладко, пряно пахнущему июлем.
— Помнишь виноградник Ваноццы? — спросил Чезаре после того, как они прошагали тенистыми аллеями в тишине добрые полчаса. — Я сейчас вспомнил, там тоже тисовая аллея и заросли жимолости. Мы за эти заросли бегали с Хуаном драться, а ты смотрела из-за кустов, и никогда не ябедничала. И всегда целовала побежденного. Мне поэтому почти не жаль было проигрывать. Нам ведь было хорошо тогда, да, Лукреция?
Она не ответила. Чезаре вздохнул.
— Прости. Я надеялся, ты хоть улыбнешься.
— Мой муж уже почти месяц лежит в постели, изрубленный на куски, — разлепив губы, сказала она. — Я не хочу улыбаться, Чезаре.
— Да, я понимаю. Мне так жаль, что не удалось найти этих проклятых убийц. Так жаль и так стыдно, сестренка.
— Ты не виноват, — сказала она, сама не зная, верит ли в это или нет.
Он усмехнулся — ткань в уголке рта собралась складками, очерчивая улыбку, скрытую от глаз. Что в ней крылось, в этой улыбке, горечь или злорадство?
Лукреция резко остановилась и, развернувшись к Чезаре лицом, положила ладони ему на плечи. Сощурившись, пристально всмотрелась в его глаза. Она по одному его взгляду могла бы сказать, имеет ли он при себе фигурку быка в тот или иной момент. Сейчас быка не было. Лукреция тронула золотистый шелк маски кончиками пальцев.
— Зачем ты продолжаешь ее носить? — спросила она. — Шрамы совсем не так ужасны. И никто не знает, как ты их получил. Так зачем, Чезаре?
Он поколебался, собрался ответить — но не успел. Что-то зашумело у них над головами, раздался сухой щелчок, а за ним — отрывистый свист. Чезаре не успел отшатнуться, и спасло его не проворство, а удача. Арбалетный болт, пущенный почти в упор и метивший ему между глаз, пролетел двумя дюймами правее и срезал ему кожу с виска вместе с клочком золотого шелка. Болт упал на землю, клочок золотой ткани, пропитанной кровью, запутался в зазубринах острия и горел красным в изумрудной траве.
Чезаре, прижав ладонь к виску, посмотрел вверх. Кровь текла по его пальцам, но в его глазах отразилась не боль, а удивление, и Лукреция, подавив вскрик, невольно обернулась тоже, проследив направление его взгляда. От того, что она увидела, у нее захолонуло сердце.
Они стояли у самого дома, как раз под окнами спальни, из которой Лукреция почти не выходила последние несколько недель. В окне, навалившись грудью на подоконник, стоял Альфонсо. Повязки с его лица сняли несколько дней назад, и толстые багровые рубцы, испещрявшие его лоб, щеки и заросший рыжим волосом подбородок, делали его почти неузнаваемым. Но это вне всяких сомнений был он. Едва держась на ногах, приваливаясь к оконному проему, он трясущимися руками перезаряжал арбалет, из которого только что выпустил стрелу, целясь в лоб Чезаре Борджиа.
Он понял, что они увидели его, и остановился. Несколько мгновений все трое смотрели друг на друга. А потом Альфонсо снова принялся перезаряжать арбалет.
Чезаре выругался.
— Альфонсо! — воскликнула Лукреция. — Что ты делаешь? Остановись!
Тот что-то пробормотал и, тяжело переступив и содрогнувшись от боли, вскинул арбалет на плечо. У Лукреции темнело в глазах при мысли о том, какие чудовищные страдания должно причинять ему сейчас каждое движение. Он все еще был одна сплошная рана. И он хотел убить ее брата. Убить Чезаре.
— Нет! — закричала она изо всех сил и развернулась, раскидывая руки и заслоняя Чезаре собой.
Несколько долгих мгновений острие болта, судорожно пляшущее в неверных руках, смотрело ей в грудь. Потом опустилось, но выдохнуть Лукреция так и не смогла. Ее муж, ее возлюбленный, несчастный, умирающий муж бросил арбалет, высунулся из окна и закричал с силой и бешенством, страшными в человеке, который еще час назад даже не мог встать, чтобы самостоятельно облегчиться:
— Убийца!
Не возникало никаких сомнений, в чей адрес он выдвигал это обвинение. Чезаре стоял неподвижно, хотя кровь с его виска текла довольно сильно. Лукреция бросила на него один-единственный взгляд, подобрала юбки и бегом пустилась обратно в дом, наверх, к мужу, которого не имела права оставлять.
К тому времени, когда она добежала, в спальню успели набиться слуги. Санчия что-то верещала, твердя, что Альфонсо отбросил ее со своего пути. Сам Альфонсо снова лежал на постели, и судя по тому, как он бился в руках лакеев, водворили его туда силой. От вида истерзанного, изуродованного калеки, сражающегося с такой звериной яростью, Лукреции захотелось кричать. Без слов — просто открыть рот и кричать, кричать, кричать, пока она не охрипнет и не оглохнет от собственных воплей.
— Руки прочь, — прошипела она, подлетая к кровати.
Слуги тотчас отступили, с готовностью предоставляя свихнувшегося хозяина заботам его жены. Альфонсо обмяк, и Лукреция порывисто его обняла, стараясь не слишком сдавливать изрезанное тело, содрогавшееся от малейшего неосторожного прикосновения.
— Все хорошо, — сказала она. — Все хорошо, Альфонсо, успокойся. Умоляю тебя. Не надо.
— Ты ему веришь, — хрипло ответил ее муж. Один из ударов пришелся в горло, и его голос тоже уже никогда не будет прежним. Ничто уже не будет прежним. — Ты веришь этому ублюдку, он совсем задурил тебе голову. Он и ваш проклятый отец.
— Ш-ш. Ты сам не понимаешь, что говоришь, любимый. Ты еще очень болен.
— Болен, — что-то похожее на усмешку раздвинуло его порубленные губы. — Я не болен, Лукреция, я уничтожен. Альфонсо Арагонского больше нет. Эта груда кровавого тряпья — не Альфонсо Арагонский, которого ты любила.
— Любила, — сказала она, бережно накрывая ладонями его лицо. — Люблю. Не перестану любить никогда.
