Русская Америка. Голливуд (СИ) - Дорохов Михаил Ильич
— Мисс Рич. Постарайтесь говорить ровно и давать эмоции в голос интонацией. Я знаю, что вы это можете! У вас чудесный тембр. Просто волшебный. Давайте порепетируем.
Я подал ей текст, и девушка начала не спеша отчитывать его передо мной.
На замену лампы ушло сорок минут. Сорок минут некоторые люди в измождении стояли в тех же позах, как истуканы, повиснув на фанерных панелях вокруг площадки. Кто-то вышел курить, не в силах больше терпеть.
Ирен не смела сойти с места, чтобы не нарушить «освещение для звука» — ровного, нерезкого, скучного света, который не давал теней, но и не жужжал. Нельзя было перегружать лампы.
Грегг Толанд, распахнув дверь в душной кабине оператора, не отрываясь, смотрел на объектив, будто силой воли мог заставить его стать шире, пустить больше света, сделать картинку живой. Я в него верил. Если кто и может вытащить эту бледную, беззвучную картинку, так это он. Уорнеры должны это увидеть. Они поймут, какой потенциал у этой технологии в руках художника.
Я украдкой наблюдал за ним. Греггу явно пока не нравилось происходящее. Не нравилась статичная, мёртвая композиция. Он, уже поймавший «полёт» фантазии на других киностудиях, привык, что выстраивание кадров подобно мастерству живописца. А теперь ассистент оператора вынужден был снимать актрису прямо в лоб, как на паспорт двадцать первого века. Вся хореография, весь визуальный ритм были принесены в жертву уродливому металлическому пауку «Витафона», висящему над сценой.
Наконец, лампа была заменена. Снова тишина. Снова шёпот «мотор». Снова урчание камеры в «гробу» операторов.
— Сцена первая, дубль восемнадцать, — объявил помощник, и в его голосе звучала безнадёга.
Ирен сглотнула. Казалось, было слышно, как сработали её голосовые связки — сухой щелчок.
— Приветствую, Лос-Анджелес! — она произносила слова с таким неестественным, деревянным пафосом, будто читала эпитафию для собственной собаки.
Лос-Андже-лес… — она растянула название города на три слога, и он зазвучал как имя испанского идальго.
Кто-то в темноте фыркнул. Я метнул в сторону звука взгляд, полный такой животной ненависти, что тот, кто его издал, немедленно изобразил из себя статую.
— Наш город… — она запнулась, её глаза побежали по суфлёрскому тексту на планшете, установленному перед сценой — … меня… меняет резину…
В павильоне повисла гробовая тишина. Даже Френк онемел. Дверца будки операторов распахнулась. Тишину прорезал сдавленный кашель Грегга Толанда. Он стоял, согнувшись над камерой, и его плечи тряслись. Он смеялся. Беззвучно, истерично, как человек, у которого сдали нервы.
— Резину? — прошептал Френк, и его лицо приобрело цвет перезрелого баклажана. — Она сказала «меняет резину»? В обращении от мэра?
— Это я виновата, Френк, — залепетала Ирен — Простите. «Меняет жизнь», а не «резину»! Я просто с ума уже схожу. В голове столько мыслей. Я впервые так волнуюсь! У меня с утра прохудилась резина на моей машине… Потому я и сказала эту чушь…
Актриса стояла, опустив голову. Плечи девушки мелко дрожали. Казалось, ещё секунда — и она либо разрыдается, либо бросится на всех с кулаками.
— Всё… все свободны, — просипел Дафни. — Пятнадцать минут перерыва. И чтобы я никого не видел и не слышал!
Операторы вместе со звукоинженерами выскочили пулей из своих будок. Прямо в мокрых рубашках они облепили вентилятор, врубив его на полную катушку.
А я подошёл к креслу Ирен. Она сидела, уткнувшись лицом в руки.
— Мисс Рич? — тихо сказал я.
— Уходите, — прозвучал глухой, отчаянный голос. — Я не могу. Я сейчас не актриса. Я просто говорящая голова для этого… этого утюга! — она кивнула в сторону микрофона. — Я привыкла двигаться, улыбаться, играть глазами! А тут… тут надо быть куклой-чревовещательницей!
— Понимаю, — сказал я, хотя, конечно, не понимал.
Никто из нас не понимал, каково это — быть под прицелом этого всеслышащего монстра над сценой.
— Послушайте. Попробуйте говорить так, как идёт из вашего сердца. Вы же заставляете всех поверить в то, что показываете на экране без слов. Просто постарайтесь сами «поверить» в то, что произносите. И говорите, как велит «внутреннее я»…
— Я боюсь, у меня не получится…
— У вас? — я притворно удивился, — С вашим то голосом? Клянусь, да если бы я был вас достоин, то уже из-за одного голоса звал бы на свидание и ночевал у порога, лишь бы услышать его с утра!
Она слабо улыбнулась и снова закрыла ладонями глазами.
— И ещё. Шины на вашем авто мы поменяем уже сегодня. Так что об этом — забудьте! — подмигнул я.
Плечи актрисы затряслись от нервного смеха. Когда он закончился, Ирен вдруг отняла руки от лица. Глаза были красными, но слёз не было. Вместо них горел огонь.
— Нет. Чёрт с ним. Я Ирен Рич. Меня пол-Америки знает в лицо. И я не позволю какому-то жестяному рупору меня победить.
Она встала, отряхнула платье и выпрямила плечи. — Френк! — крикнула она так громко, что все вздрогнули. — Давайте сделаем это. Но я буду говорить так, как считаю нужным. Доверьтесь мне.
Пока девушка собиралась с силами, по павильону прокатилась новая волна возмущений. Осветитель Барни на этот раз молчал. Капельки его пота падали на раскалённое стекло здоровенного прожектора «Муши» и тут же испарялись. Вместо Барни теперь «выступал» гримёр, щеголеватый мужчина по имени Пьер.
— Это варварство! — воздел он руки к потолку, под которым висели балки с осветительными приборами. — Мой грим! Он создан для того, чтобы играть со светом, подчёркивать черты. А при этом плоском, мёртвом освещении мисс Рич выглядит как красивая, но абсолютно безжизненная кукла! Все мои тона, все тени — всё съедается! Я — художник, а не маляр!
Его поддержал и художник-постановщик, ворчун Милош.
— А мои декорации? Задник? Я потратил неделю, чтобы прописать перспективу, чтобы создать иллюзию глубины! И что? Камера неподвижна, свет плоский. Это же теперь просто картонная стена! Весь смысл, вся магия ушли. Кино должно быть волшебством, а не бездушным слепком реальности!
Милош возмущённо забросил шарф за спину. Клянусь, я не понимал, как у него удаётся в такой жаре не расставаться с ним.
— Значит, грим и декорации должны быть такими, чтобы даже при подобном свете их было видно как надо. Привыкайте, джентльмены, — спокойно произнёс я, — Это первые съёмки, и я уверен, что вы «раскусите» все загадки. Мы собрались здесь, чтобы сделать прорыв в кино. А любой прорыв — это колоссальный труд. Ну, если вы, конечно, хотите вписать своё имя в историю…
Оба обладали недюжинным тщеславием. И мои слова сработали. Ворчуны нахмурились, но ничего не сказали.
Снова тишина. Снова «мотор». Снова неслышное урчание камеры в будке. Но что-то изменилось. Ирен больше не смотрела на микрофон, как на дуло пулемёта. Актриса даже не удостоила его взглядом. Она поднялась на «сцену» и глянула в объектив камеры Грегга Толанда. Мне даже показалось, что она видит за ним зрителя.
— Камера! Мотор! Начали!
— Сцена первая, дубль девятнадцать!
— Приветствую, Лос-Анджелес! — сказала Ирен, и в её голосе появились краски.
Её речь всё ещё была «придавлена» техникой, но теперь в ней слышались нотки тепла, лёгкая, почти неуловимая улыбка. Актриса не вещала текст с планшета суфлёра — она разговаривала. С городом. С каждым, кто мог её услышать. Девушка слегка повернула голову, поймав свет по-новому.
Если бы я мог заглянуть внутрь «гроба» операторов, то обнаружил бы, что Толанд, не отрываясь от камеры, одобрительно кивнул.
— Наш город меняется, — продолжала она, и теперь это звучало как констатация факта, а не заученная строчка. — На улицах снова безопасно. Мэр и его команда делают всё возможное, чтобы мы могли гордиться нашим домом…
А дальше Ирен произнесла свои главные фразы о социальных проектах. И случилось невероятное. Она не просто сказала это. Она вложила в речь искру своего старого, до-звукового обаяния. Лёгкий, почти кокетливый наклон головы, лукавый блеск в глазах, будто девушка делилась небольшой, приятной тайной. Это было гениально. Актриса обманула систему, сыграв не только голосом, но и тем, что было ему неподвластно — своей безмолвной харизмой, которая просачивалась сквозь искажения и делала её речь живой. И даже ровный свет не смог с этим ничего поделать.
