Русская Америка. Голливуд (СИ) - Дорохов Михаил Ильич

Это была не съёмка. Это была пытка, обставленная ютившимися в темноте прожекторами, паутиной чёрных проводов и всепоглощающим страхом перед одним-единственным специальным микрофоном.

Он висел над сценой, как гигантский, тучный металлический паук, опутанный собственными нитями-кабелями. Его тёмная, матовая поверхность поглощала свет и, казалось, высасывала терпение из операторов.

Это было «ухо» Витафона. Ухо, которое слышало всё. Скорлупку арахиса, раздавленную ботинком осветителя за несколько метров от «сцены», отчаянный шёпот ассистента режиссёра и, боже упаси, мой собственный храп, если бы я осмелился уснуть после восемнадцатичасового рабочего дня.

Целый день подготовки павильона. Ради двух минут в поддержку мэра Лос-Анджелеса и его нового «Антикриминального манифеста». Но для студии это был билет в будущее.

Если всё получится, это станет фактически первым звуковым клипом, который смогут массово показать большой публике в переоборудованных кинотеатрах. Мы были первопроходцами, и как всем первопроходцам, нам приходилось терпеть все лишения. Которые были сделаны из свинца и меди, а звались они — звуковая аппаратура…

— Камера! Готовьтесь! — тихо произнёс режиссёр Френк Дафни, и его голос прозвучал как выстрел в гробовой, нарочито созданной тишине.

Мотор камеры, помещённый в специальный свинцовый ящик, заглушённый войлоком и резиной, издал тихое, жалобное урчание. Признаться, это был очень «дорогой» звук «Белла и Ховела». Камеры — золотого стандарта нынешнего Голливуда.

Съёмку я доверил Греггу Толанду и Антону Мелентьеву. Паре молодых ассистентов. Первый видел саму суть света. Второй — чувствовал композицию как художник. С ним мне тоже крупно повезло, и это было чистой случайностью. Сейчас я не выделял Антона, дабы ревнивый Френк не «затоптал» молодого. Но я был уверен, что в будущем Мелентьев может показать себя.

Грегг наклонился к окуляру своей камеры. Это было последнее, что я увидел. Мелентьев закрыл дверцу будки оператора. Два творца заперлись, словно в карцере.

Из-за того, что «Витафон» реагировал даже на еле различимые звуки, операторов приходилось помещать в гигантскую, обитую войлоком будку, похожую на гроб. Она не могла двигаться. Там было невыносимо дышать. Всё ради того, чтобы скрип и шелест «Белла и Ховела» не «убили» и не запороли запись звука. При этом сама камера, обычно подвижная или даже летящая на рельсо-штативах, была «забетонирована» напрочь. Наружу торчал только объектив.

— Ни за что бы так не стал издеваться над техникой, — проворчал за моей спиной пожилой осветитель Барни, помогая своему напарнику затянуть очередной винт на раме переставляемого прожектора. — Раньше было проще: свет, тень, движение. А теперь эта штуковина… — он мотнул головой в сторону гигантского микрофона над сценой, — диктует нам, как жить. Я десять лет ставил свет по чувству, а теперь мне говорят: «Барни, убрать все тени, звук их искажает!» Как будто тени шумят!

— Ирен, на исходную! — скомандовал Френк.

И вот она вышла. Ирен Рич. Американская «мама», воплощение перехода от лёгкости и беззаботности эпохи джаза к домашнему уюту и горячим пирогам. Мечта каждого американца среднего возраста, который хочет, чтобы его весёлая и озорная возлюбленная магическим образом неожиданно превратилась в красивую домохозяйку.

Сейчас даже грим не скрывал страх на лице актрисы. Она была одета в простое платье и изображала обычную горожанку, верящую в светлое будущее Лос-Анджелеса с мэром Джорджем Крайером во главе.

Ирен подошла к макету окна, за которым висел нарисованный задник с идиллическим видом на просыпающийся Лос-Анджелес. Её губы дрогнули.

— Начали!

Помощник метнулся вперёд, простучав каблуками по полу.

— Стоп! — прервал я процесс.

Все повернулись ко мне.

— В чём дело, мистер Бережной? — удивился Дафни.

— Что я сказал по поводу обуви? — нахмурился я, — Кто не услышал информацию, что туфли должны быть обиты войлоком или иметь мягкую резиновую подошву? Кто ещё, кроме Ричарда? — я кивнул на помощника, что с несчастным видом держал «хлопушку».

— Я, мистер Бережной, — неуверенно отозвались из темноты.

— Ричард, какого ты обулся? До этого ты ходил тихо! У кого гремит подошва — снимаем туфли. Живо! — скомандовал я голосом, не терпящим возражений, — Ричард, ты не подумал, что когда ты побежишь «из кадра», то стук твоих туфель попадёт на запись?

Пара недотёп тоже начала разуваться.

— Господи, что за дичь, — пробурчал за спиной Барни.

Я обернулся к осветителю:

— Барни, тебе жмёт лишняя тридцатка баксов в месяц?

— Нет, сэр, — тут же энергично замотал головой мужик, вспоминая про повышенную ставку, которую можно было получить на моей студии.

— Ну тогда делай своё дело и избавь меня, ради Бога, от своих стенаний!

— Понял, сэр.

Кто-то скажет, что я жёстко говорю и много требую? Вы не видели, как зверствуют продюсеры. А с этой «воздушной и одухотворённой» братией иногда надо только так.

— И… мотор! — снова скомандовал Френк, и звукооператор повернул ручку на своём пульте, похожем на шкаф с приборами сумасшедшего учёного.

Помощник бесшумно выбежал перед камерой:

— Сцена первая. Дубль шестнадцатый.

Раздался приглушённый щелчок хлопушки в его руках. «Витафон», установленный позади — не среагирует на этот звук критично. На самом деле «хлопушка» — важный инструмент. Это звуковая и визуальная метка на плёнке для монтажёров.

Ирен, стоя́щая на меловой метке прямо под гигантским «пауком» улавливателя звука, сделала вдох. Микрофон уловил его. Короткий, нервный всхлип.

Она начала.

— Приветствую, Лос-Анджелес, — сказала Рич, и её голос, обычно глубокий и красивый, прозвучал так, будто доносился из запертого железного сундука, утопленного на дне колодца. Он был плоским, лишённым обертонов, придавленный мёртвой акустикой съёмочного павильона. — Наш город меняется. На улицах снова безопасно. Мэр и его команда…

Она запнулась. За кадром кто-то чихнул.

Это прозвучало как ружейный выстрел.

— Стоп! Чёрт побери, стоп! — закричал Френк, уже не сдерживаясь.

Пятнадцать предыдущих дублей, после которых постоянно меняли настройки, его доконали. Он сорвал очки и швырнул их в сердцах на раскладное кресло режиссёра.

— Кто это был? — орал Дафни, — Я найду и убью его! Я лично засуну его башку в «Витафон» и запишу его предсмертные хрипы!

В павильоне наступила мёртвая тишина, нарушаемая лишь едва слышным гудением включившихся усилителей. Все замерли, боясь пошевелиться.

— Ещё раз! Эй там, наверху, всё готово?

Звукачи показали из будки на уровне второго этажа большой палец вверх.

— Ирен, ты говоришь как на похоронах! Дай жизни! Ты поняла? — обернулся Френк к «сцене».

— Поняла, — неуверенно произнесла актриса.

— Отлично! Камера! Мотор! Начали! — махнул рукой Дафни, промакивая платком пот со лба.

«Хлопушка» выбежала между будкой операторов и Ирен.

— Сцена первая. Дубль семнадцатый!

Ирен вдохнула и начала:

— Приветствую, Лос-Анджелес!

Она сказала это так громко, что на секунду показалось, будто она кричит.

Лампа вспыхнула искрами и со звоном лопнула под потолком. Из будки над головами выскочил звукоинженер, бледный как полотно, и поднял руку:

— Мы отключились. Френк, высокие частоты… Она сказала очень громко. Похоже, снова перегрелась лампа в усилителе. Нужна замена.

— Опять⁈ — это был уже визг, донёсшийся из угла павильона.

Из темноты с той стороны вынырнул круглолицый паренёк по имени Лео, один из монтажёров. Он всплеснул руками и заорал:

— Это же пятая лампа за сегодня! Знаете, сколько они стоят? Да мы разоримся, прежде чем мы хоть что-то доснимем! Мне потом с этим материалом возиться, а там будут одни трески и хрипы!

Я прервал его:

— Меняйте лампу. Деньги студии — не твоя забота, Лео. Ты меня понял! Марш в свой угол!

А сам пошёл к Ирен. Я остановился около ступенек на «сцену» и спокойно произнёс: