Воин-Врач III (СИ) - Дмитриев Олег

— Что не так? — спросил князь.

— Да глаза у тебя… Вроде наружу смотришь, а вроде как и внутрь вовсе. Да притом и себе, и мне внутрь. Никак, с Врачом говорил? — последний его вопрос был задан тем самым «специальным» голосом, какой и рядом стоя не услыхать.

— Да. Зови, Гнатка, его, Звона этого. Посмотрим, чего он нам назвонит, — ответил Всеслав.

— Может, не тащить его в терем-то, такого? — предложил воевода.

— А где мне с ним говорить, на конюшне? В хлеву? Тут, думаю, как с северными племенами лучше: честно, в открытую играть. Лжа кривая всегда наружу вылезет, когда не ждёшь. Коли захочет — тайным ходом проведи его, как стемнеет, чтоб мордой по двору не светил особо.

— Не светил? — удивился Рысь. Да, быстро князь усвоил и информацию, и терминологию с лексикой.

— Ну, чтоб не примелькался тут ратникам. Кто знает, может, видали его, может, ищут за что? Непростой он, как ты говоришь. Вряд ли, конечно, ищут самого́. Как раз потому, что…

— Мордой он светить не любит, — понятливо кивнул Гнат.

— Ага. Давай в жилье посидим с ним, да только не с переднего всхода, а с дальнего заводи. И карту не забудь. Вдруг о чём путном сговоримся.

Князь хлопнул друга по плечу и отправился в терем, оставив его на балконе одного.

— Вдруг… Не «вдруг», а к бабке не ходи — сговоритесь. Твоей волей чародейской что живые, что покойники договариваются так, что любо-дорого! — бурчал себе под нос главный нетопырь, спускаясь на подворье.

Дверь в горницу распахнулась беззвучно. Всеслав поднял глаза от лекарского трактата, что только сегодня закончил переводить один древний ромей, монах из Лавры. Отвлечься от слов современника и одного из учеников самого́ Галена, которого назвали отцом хирургии, было трудно, но пришлось.

Первым зашёл Гнат, встав привычно за правым плечом. Следом Вар, оставшись у двери. За ним в горницу, ковыляя и опираясь на батожок-посошок вошёл согбенный, едва ли не горбатый старик в какой-то неприметной рванине. Глаза его обежали комнату ненавязчиво, вскользь, но как-то удивительно цепко. И что-то насторожило меня. Не то во взгляде этом, не то в само́й фигуре гостя. Последним, притворив бесшумно дверь, зашёл Ян Немой, встав с другой стороны от Вара.

— Поздорову тебе, великий князь Всеслав Брячиславич! — скрипнул старческий голос.

— И ты здрав будь, мил человек, — не сразу отозвался Чародей, пристально следя за вошедшим. Продолжая доверять нашему с ним чутью. — Проходи к столу, не труди ноги старые.

— Благодарствую, княже, ох, благодарствую! Мало кто из молодых поймёт, как оно бывает, когда и стоять-то уже трудно, — дед, кряхтя, усаживался на лавке, а мы лишь укреплялись в подозрениях.

— С чем пришёл, старче? — спросил Всеслав, чуть сдвигая светильник так, чтобы лучше видеть древнего уголовника.

— Люди, кому положено, знают меня как Звона Ивана. Промысел мой ночной, речной да морской. Ватаги мои от Ильмень-озера до Русского моря гуляют, на восход и на закат забредают. Пришёл я с тобой, княже, о житье-бытье поговорить. Может, чем полезен буду. Может, и ты чем отблагодаришь за помощь.

Дед скрипел мерно, убаюкивающе, будто тоже гипнозом владел. Рысь изучал его, кажется, как музейный экспонат или диковину иноземную на торгу, и сосредоточенным выглядел больше по привычке, не чуя ни угрозы, ни подвоха. Хорошо ему.

— Говоришь, много народу за Звоном ходит. Ватаги верные, друзья лихие. Это хорошо. Но пусть он, человече, сам мне о том поведает, — равнодушно произнёс Всеслав. А дед перед ним заметно вздрогнул.

— О чём толкуешь, княже? Я — Звон, сам на твой зов явился, как условлено было! — еле уловимое изменение тембра от чуткого Чародеева уха тоже не укрылось.

Князь сперва откинулся было на спинку, но тут же резко склонился к столу, да так, что старик отпрянул. А после втянул прерывисто воздух носом, чуть поводя головой. Не сводя глаз с гостя.

— Ты, мил человек, к великому князю в дом пришёл. Которого Чародеем да оборотнем за глаза зовут. Который с Речным да Лесным Дедами знается, сам по небу летает, да других тому учит.

Всеслав понизил голос и чуть добавил хрипотцы, что обычно предваряла рык. Собеседник сдвинулся на самый край лавки. Борода его дрожала.

— Звону, когда он ногу поломал под Новгородом, три десятка зим было. Да с той поры ещё полтора минуло. Хоть и тяжкое у Ивана ремесло, да не настолько, чтоб дряхлым дедом выглядеть. И ходишь ты не так, как со старыми ранами двигаются, и садишься совсем иначе. Руки да морду клеем намазал, чтоб морщинами пошла, да пятен старческих чистотелом, ласточкиной травой, намалевал. Мел или извёстка в волосах и бороде. Хорошо. Для скомороха. На торгу сработает. Но я не на торгу!

Раскатистая «р» вышла замечательно, и пламя в светильнике колыхнулось, как по заказу.

— И пахнет от тебя, человече, молодым, что в чужое тряпьё рядится, и голос тебя выдал. Если хочет Звон говорить ладом — пусть сам приходит. Я его самого ждал, а не ряженых от него. В том, что придёт он на мой двор и выйдет с него живым, как и ты — слово моё порукой. А оно, всякий знает, дорогого стоит.

Чародей откинулся на спинку, делая вид, что к разговору утратил всякий интерес.

— Прости, батюшка-князь. Говорили бугру, чтоб шуток с тобой не шутил, да упёрся он. То, говорит, не шутки, то последний ход, за которым, Микеша, обратной дороги не будет, назад не свернёшь. Хитрый он, Иван-то, битый-травленый.

Теперь голос фальшивого Звона звучал чистым приятным баритоном, без хрипа и пришепётывания.

— Рысь, проводи Микешу. Смотри, парень, я до утра ждать не буду, у меня дел точно побольше вашего, — ответил Всеслав, открывая снова записи неизвестного Феодота, ученика великого Клавдия Галена.

«Второе пришествие» было точной копией первого, только вместо фальшивого старца вошёл, чуть прихрамывая на левую ногу, рослый коренастый матёрый воин. Хотя, пожалуй, уже больше вождь. Который при случае вполне мог и сам за себя постоять, один против многих, и других тому поучить. В голубых глазах его не было ни сомнения, ни страха — лишь интерес и какой-то не свойственный возрасту и статусу шалый кураж. Судя по откинутому на спину куколю-капюшону, до самой двери он шёл неузнанным, и возвращаться наверняка планировал так же. А то, что с ухода Микеши не прошло и четверти часа, кажется, говорило о том, что битый-травленый уголовник ожидал неприметно рядом, был готов к тому, что нужно будет идти самому. Хитрый, точно. Посмотрим, мудрый ли.

— Знатно ты, княже, Микешку раскусил! — с повышенным, но неискренним воодушевлением начал глава древнерусской ОПГ.

Князь смотрел на него молча, не моргая, чуть сощурив серо-зелёные глаза. Не шевелясь. Моя память говорила, что с такими нужно было за самим собой следить едва ли не внимательнее, чем за собеседником, что легко мог раздуть свару и скандал из любого слова, что посчитал бы неверным с его точки зрения. А ещё нельзя было врать. И требовалось быть готовым в любую секунду ударить первым, насмерть. Такие злую память беречь долго могут. Но возвращают всегда.

— Люди знают меня Звоном. Прозывают Иваном, — кашлянув, продолжил гость, поняв сразу, что на вольные и отвлечённые темы тут беседовать не с кем.

— Я — князь Полоцкий и великий князь Киевский Всеслав. Ты искал встречи со мной, Звон, — это не было вопросом.

— Ловко ребятки твои за дело взялись в городе, княже. Мои теперь на торгу рукам прежней воли не дают, да и по корчмам тише гораздо стало. Давеча одного щуплого задирать взялись по пьяной лавочке, так он лютый оказался: сам троих поломал, а остальных дружки его измяли, что вмиг рядом очутились, — голос его, весёлый и бесшабашный, «не бился» с твёрдым невозмутимым холодом льдисто-голубых глаз.

Князь помнил эту историю, как за неделю до выхода к Вышгороду навстречу Изяславу с тысячами ляхов Лешко-Икай поцапался с кем-то в корчме из-за какой-то ерунды. Вправляя ему тогда два выбитых пальца, я выговаривал и военлёту, и воеводе. Понимать же надо! Если этого горячего летуна зарежут или пристукнут в подворотне — ему, гаду, легче всех будет: сожгли, да лети себе, голубь-нетопырь, к Богам да предкам! А нам одни хлопоты: нового искать, сбрую летучую под него перешивать, учить-тренировать. Они тогда оба выглядели одинаково пристыженными, что Гнатка, что Лешко. А дельтапланерист-бомбардировщик едва не плакал, поняв, что по глупой случайности мог остаться без полётов по́ небу.