Илья Те - Абсолютная альтернатива
В частности, Сахарову сообщалось:
«Командующим армиями и отдельными корпусами. Незамедлительно донести о необходимости иметь наготове специально сформированные и подготовленные отряды для поездов в составе двух рот, не менее чем с четырьмя пулеметами на каждую, для немедленного направления в угрожающие пункты железнодорожной линии в случае порчи пути, мостов и станций. Бронепоезда привести в повышенную готовность. Любые меры противодействия и саботажа пресекать жесточайше и без каких-либо проволочек. Единственным адекватным наказанием для лиц, причастных к беспорядкам на Линии, считаю смертную казнь по упрощенной процедуре. НИКОЛАЙ».
Возможно, меры были жестокими, но, опять же, иного выхода я не видел, а самое главное, короткие строчки энциклопедии перечислявшие жертвы предстоящей гражданской войны — шесть миллионов! — оправдывали для меня любую жестокость. Вырезать тысячу человек сейчас, и спасти в будущем сотни тысяч. То был справедливый обмен.
— Не стреляйтеь, — разъяснял я по телефону ошалевшим от подобной звериной жестокости генералам. — Вешайте — как можно больше и чаще, непременно вешайте, а не просто расстреливайте у стенки. Самое главное — пропаганда. На теле каждого казненного должна висеть табличка, прибитая к гнилому телу гвоздем — «Предатель Родины», а также фамилия, имя, дата расстрела, указание на статью Уголовного закона. И запретить снимать до полного подавления бунта! Люди должны это видеть, вдыхать трупный запах, осознавать. Пусть у воронов будет пища, а у безумцев — пища для размышлений[10]!
Помимо призывов к жестокости, я запросил Петроград о судьбе министра путей сообщения и получил вежливый ответ (от Думцев), что министерство уже не может исполнять своих функций. На этот случай при Ставке находился товарищ министра путей сообщения генерал Кисляков, к которому и должны были перейти соответствующие функции в экстраординарных обстоятельствах, неизбежных на всякой войне. Однако и тут меня подвела кадровая политика царя Николая. Кисляков, трусливая рожа, отбыл в Питер сразу после моего задержания на станции Дно «в помощь министру». Как выяснилось позднее, стремительное это исчезновение совершилось Кисляковым по приказу самого Алексеева. Это, в общем-то, был уже откровенный акт измены со стороны начгенштаба, так как контроль над железными дорогами после исчезновения Кислякова автоматически переходил к революционному правительству в лице инженера Бубликова.
Все это, впрочем, была суета. В действительности, чей-либо контроль над железными дорогами в самый страшный период восстания являлся такой же иллюзией, как боеспособность 180-тысячного гарнизона Петрограда. По мнению Нахичеванского, отправившего на станции Любань и Тосно тысячу сабель для захвата указанных пунктов после Лихославля и Дна, сообщение о волнениях на железной дороге в этом районе было сильно преувеличено. Беспорядки в Любани носили местный характер, и их вскоре были прекратилищены. Все попытки Бубликова и его помощника генерал-майора Ломоносова (питерский гарнизон) остановить царские поезда в районе Бологое закончились неудачей. Ни один пункт инструкций, присылаемых из Петрограда, железнодорожниками выполнен не был. Усилий местного начальства и вооруженной силы, сопровождавшей царские поезда, оказалось достаточно, чтобы очистить себе дорогу.
То же самое подтверждал сейчас и граф Келлер. Полотно действительно разбирали — но отнюдь не организованные революционеры, подчиненные думскдумскому правительству. Это делали по собственной инициативе балбесы-мастеровые, наслушавшиеся отчаянных призывов из Петербурга смести старую власть. «Мы свойнаш, мы новый мир построим», — горланили они под первач, и шли снимать рельсы, совершенно не обремененные указами «Временных министров».
Тем не менее, активность Думы и нового правительства начинала меня пугать. В губернские центры чуть ли не ежечасно приходили сообщения с указаниями противодействовать старой власти. Объявлялось, что Питер занят, карательные войска разогнаны, царь казнен, а дивизии и корпуса на фронтах один за другим присягают Российской республике. Учитывая общую обстановку недовольства моим правлением и усталости от войны, эти призывы заключали в себе существенную угрозу. Я опасался не столько восстания в провинциальных губерниях и городах, сколько способности в такой обстановке удержать фронт, — уши ведь были не только у люмпенов в Костроме и Тамбове, но и у немецкой Главной квартиры.
Дума проявляла бешеннуюбешеную энергию не только в распространении пропаганды всеобщего бунта, но и в практических делах в самом Петрограде. Пока мы в Юрьеве стягивали войска и готовились к штурму, депутаты-изменники деятельно готовились к его отражению.
Питерский гарнизон представлял сам по себе не великую опасность, однако, подкрепленный мощью новоиспеченных рабочих дружин, набранных из мастеровых, еще недавно прятавшихся от солдат гарнизона по домам и баракам, он стал страшною силой, ибо численность противостоящих нам восставших отрядов приближалась к полумиллиону штыков: сто восемьдесят тысяч солдат гарнизона, и более двухсот тысяч — дружинников-пролетариев.
Без железной дороги, без автомобилей, конные армии Келлера и Нахичеванского доберутся к столице из через несколько дней. Были ли у нас эти дни? Германский штаб наверняка прекрасно осведомлен о восстании в России и о том, что я стягиваю к столице лучшие части, оголяя и ослабляя участки фронта. Сам Бог велел Вильгельму атаковать в эти дни! Возможно, для масштабного наступления гунны немцы пока не готовы — у них не хватает людей, средств и сил, уже полгода они балансируют на грани поражения и краха, однако сконцентрироваться и ударить — немцы просто обязаны. Я бы, по крайней мере, такую возможность не упускал — при любом положении армии и экономики.
Неделю назад, когда все только начиналось, положение Питера и засевших в нем бунтовщиков казалось полностью обреченным. Однако сейчас — не тогда. Ситуация менялась по-прежнему (в который уж раз!) необычайно стремительно (в который уж раз!), и я за ней хронически не успевал.
В Москве и в губернской глубинке, развороченной столичными призывами к бунту, росло волнение населения. Дух восстания, весть о котором разносилась по телеграфным проводам быстрее ветра и молнии, просачивалась в официальную прессу, и уж, тем более, в запрещенную. Семена эти находили весьма благодатную почву. Уставшие от войны рабочие толковали о революции все сильнее, бросая злобные взгляды в спины хозяевам и управленцам. Забастовки вспыхивали пока стихийно, без политических требований и не связанные напрямую с событиями в столице, однако слова «Долой!» звучали сильнее и чаще. Даже в Армии, считавшейся оплотом власти, в частях охраняющих фронт, за несколько дней это хаотическое брожение усилилось за несколько дней это хаотическое брожение. Агитация и «беседы» велись, как докладывали новые командующие фронтов, почти открыто, дисциплина падала, доходя порой в удаленных частях до открытого враждебного неповиновения, и капральская палка, а также традиционная жестокость дисциплинарных взысканий уже совершенно не помогали.
Столбы гигантской Державы, подточенные тяготами войны, огромными потерями на фронтах, бездарностью руководства, да и, что говорить, собственной безвольностью, беспомощностью и бесталанностью царя Николая, дали трещину, накренились со страшным скрипом от ничтожнейшего толчка — давно раскрытого охранкой заговора болтунов, и стали заваливаться у меня на глазах, готовые окончательно рухнуть и погрести меня под обломками!!
Время, оставшееся для кардинального решения вопроса, я чувствовал, измерялось уже часами. В любое мгновение, как в далеком 1905 м, могли грянуть кровавыми бунтами промышленные города, вспыхнуть пламенем измученный бездействием и бесславным стоянием на базах Балтийский флот, оплыть потоком массовых дезертиров армия. В отличие от девятьсот пятого, сражались мы сейчас не с Японией, и ценой за бардак и безвольность будут станут не далекие острова и железная дорога в Китае, а исконные русские территории.
Дума, понимая, что не в силах противостоять регулярным частям, и в военном плане обречена на разгром, бросалась страшными лозунгами — она предлагала народу Мир! Слово это, вылетая из уст изменников-демагогов, разрывало мне перепонки.
Мир невозможен на пике войны, когда крупинка может сдвинуть чашу весов в одну или в другую сторону. Это понимал каждый здравомыслящий человек, однако можно ли считать здравомыслящим солдата, измученного недоеданием и страхом смерти, три года просидевшего в промерзших или отсыревших окопах, спящего на одной половине шинели и прикрывавшегося другой? Каждый человек в Русской Армии мечтал сейчас об одном — о Мире.
