Чак Паланик - Проклятые
Если не клейкая лента, то другая прозаичная тема: спрей для полировки мебели, зубная нить, канцелярские кнопки.
На заднем фоне еле слышный голос женщины спрашивает:
– Антонио? Тебе плохо?
Голос женщины, как и телефонный номер, кажется странно знакомым.
Продолжая гладить Тиграстика, я говорю:
– Это займет всего пару секунд…
Пауза.
– Алло? Сэр?
Молчание прерывает вздох, почти всхлип. Мужчина спрашивает:
– Мэдди?
Я перепроверяю телефонный номер, десятизначный номер на маленьком мониторе, и узнаю его.
В наушниках мужчина говорит:
– О, доченька моя… это ты?
Голос женщины на заднем фоне говорит:
– Я возьму трубку в спальне!
Телефонный номер – это номер, не значащийся в справочниках, из нашего дома в Брентвуде. По чистому совпадению автонаборщик связал меня с моей семьей. Эти мужчина и женщина – бывшие битники, бывшие хиппи, бывшие растаманы, бывшие анархисты – мои бывшие родители. Звучит громкий щелчок, кто-то поднимает другую трубку, и мать говорит:
– Милая? – Не дожидаясь ответа, она начинает рыдать и умолять: – Пожалуйста, ах, сладкая моя, пожалуйста, скажи нам хоть что-нибудь…
У моего локтя заучка Леонард сидит за своим столом и придумывает шахматные ходы партии с каким-то живым противником в Нью-Дели. Напротив Паттерсон сговаривается с живыми футбольными фанами, следит за командами и квортербэками, отмечает их статистику. Дела в аду идут без помех до самого горизонта. Обычная послежизнь, вот только в моих наушниках звучит голос матери:
– Пожалуйста, Мэдди… Пожалуйста, скажи папе и мне, где мы можем тебя найти…
Шмыгая так, что в наушниках все трещит, мой отец просит:
– Пожалуйста, детка, только не вешай трубку! О, Мэдди, мы так виноваты, что оставили тебя одну с этим злобным подонком.
– С этим, – шипит моя мать, – с этим детоубийцей!
Как я понимаю, они про Горана.
И да, я побеждала демонов. Я смещала тиранов и забирала у них армии. Мне тринадцать, и я успешно перевела тысячи умирающих в следующую жизнь. Я так и не закончила среднюю школу, но я перелопачиваю самую природу ада, причем укладываюсь в рамки времени и бюджета. Я умело жонглирую словами вроде «адаптация», «гемофилия» или «вербализовать», но теряюсь, услышав, как плачут мои родители.
Чтобы выдумать ложь получше, я верчу в пальцах скальп усиков Гитлера. Чтобы стать холоднее, чтобы усмирить слезы, которые щиплют мне глаза, я совещаюсь с короной Медичи. Я прошу своих рыдающих предков успокоиться. Все так и есть, я заверяю их: я умерла. Ледяным голосом извращенца Жиля де Рэ я говорю, что ушла из смертной жизни и теперь обитаю в вечности.
Их рыдания утихают. Охрипшим шепотом отец спрашивает:
– Мэдди? – В его голосе благоговение. – Ты сидишь рядом с Буддой?
Лживым голосом серийного убийцы Тага Бехрама я сообщаю родителям, что все, чему они меня учили о моральном релятивизме, о переработке вторсырья, о светском гуманизме, органических продуктах и расширенном сознании Гайи – все оказалось чистой правдой.
Из горла моей матери вырывается радостный вскрик смеха и облегчения.
Да, уверяю я их, мне тринадцать, я по-прежнему их драгоценная дочурка, я мертва… И навсегда поселилась в безмятежном и мирном раю.
XXXIV
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Мы с приятелями-покойниками собираемся совершить небольшое паломничество, чтобы потусоваться среди живых. Ну и позаимствовать шоколадок из земных запасов.
Выбор Леонарда – «сахарные кукурузки», такие продолговатые ядрышки твердого сахара в белую, оранжевую и желтую полоску. Паттерсон истосковался по карамели с шоколадным вкусом – ее чаще называют «Тутси Роллз». Арчер соскучился по ужасно сладкой смеси арахиса и ирисок, которую продают под названием «Бит-о-Хани». Бабетт мечтает о мятных «Сертс».
Как объясняет Леонард, Хэллоуин – единственное ежегодное событие, во время которого жители ада могут посетить жителей земли. С сумерек до полуночи проклятые могут ходить – ничуть не скрываясь – среди живых. Как только пробьет полночь, веселье кончается и, как Золушка, тот, кто не успел к комендантскому часу, получает особое наказание. Как рассказала Бабетт, все опоздавшие души должны блуждать по земле целый год, до начала следующего Хэллоуина. Из-за сломанных часов Бабетт однажды пропустила срок и двенадцать месяцев болталась, невидимая и неслышная, среди живых, погруженных в свою собственную жизнь.
Готовясь к хэллоуинской вылазке, мы всей компанией шьем, клеим, кроим себе костюмы. Чемпион по шахматам и умница Леонард лохматит брючины своих шортов зубами. Потом берет с земли горсть углей и пепла и втирает в ткань. Замазывает грязью порванную рубаху и проводит ладонями по лицу.
Он изображает бродягу? Бомжа?
Леонард отрицательно качает головой.
Я спрашиваю:
– Зомби?
Леонард снова отрицательно качает головой.
– Я пятнадцатилетний раб-переписчик, который погиб в пожаре, уничтожившем великую библиотеку Птолемея Первого в Александрии.
– А, это был мой третий вариант, – говорю я.
Я дышу на лезвие своего инкрустированного драгоценными камнями кинжала и спрашиваю, почему Леонард выбрал именно этот костюм.
– Это не костюм! – хохочет Паттерсон. – Это он таким умер.
Может, Леонард и выглядит как современный мальчик, но он мертв уже с сорок восьмого года до Рождества Христова. Паттерсон, с его футбольной формой и типично американской симпатичной мордашкой, объясняет мне это, полируя бронзовый шлем, а потом водружает шлем на свои кудри.
– А я афинский пехотинец, убитый в бою с персами в четыреста девяностом до нашей эры.
Проводя по волосам расческой, сверкая красными шрамами на запястьях, Бабетт заявляет:
– А я – великая принцесса Саломея, которая потребовала убить Иоанна Крестителя и в наказание была разорвана дикими псами.
– Мечтать не вредно, – фыркает Леонард.
– Ладно, – вздыхает она, – я фрейлина Марии Антуанетты, которая покончила с собой, чтобы избежать гильотины, в тысяча семьсот девяносто втором году…
– Врешь, – говорит Паттерсон.
– И ты не Клеопатра, – вставляет Леонард.
– Ладно, – говорит Бабетт, – меня убила испанская инквизиция… кажется. Не смейтесь, прошло уже столько лет, что я не помню.
На Хэллоуин мертвые по традиции должны не просто посещать землю, но еще и делать это в образе из своей прошлой жизни. Поэтому Леонард снова становится древним занудой, а Паттерсон – спортсменом из бронзового века. Бабетт – замученной пытками ведьмой или кем-то там еще. Оттого, что мои новые друзья мертвы уже века, если не тысячелетия, этот миг, когда мы все сидим вместе и готовимся к маскараду, кажется еще более хрупким, печальным и драгоценным.
– Ну уж нет, – говорит юная Эмили. Она шьет пышную юбку из тюля и украшает ее драгоценностями, собранными с коматозных или расстроенных до бесчувствия душ. – Не буду я ходить по домам как тупая канадка со СПИДом! Я буду сказочной принцессой.
Втайне я страшусь выйти к живым. Это первый Хэллоуин после моей смерти, и я содрогаюсь при мысли о том, сколько мисс Сукки ван дер Сукк будут бродить с петлями презервативов «Хелло Китти» на шеях, с лицами в синем гриме – дешевая пародия моего трагического конца. А что, если надо мной будут постоянно смеяться всякие бестактные личности? Я подумываю, не последовать ли примеру Эмили и не одеться ли в стандартный образ джинна, ангела или призрака. Еще можно взять свои злобные армии и заставить их носить меня повсюду на золотом кресле, пока мы гоняем по улицам всяких Злючек Стервозникус и наводим на них ужас. Или захватить с собой Тиграстика и изображать ведьму с домашним любимцем.
Леонард, наверное, почувствовал мои сомнения. Он спрашивает:
– Ты в порядке?
В ответ я просто пожимаю плечами. Если вспомнить, как я врала родителям по телефону, настроение лучше не станет.
Ад кажется нам адом именно потому, что мы надеемся найти тут рай, напоминаю я себе.
– Малая, может, повеселеешь, – говорит новый голос.
Арчер незаметно присоединился к нашей компании, и вместо костюма у него толстая папка. Он достает оттуда лист бумаги. Высоко подняв лист, чтобы все увидели, Арчер спрашивает:
– Кто сказал, что мы живем только раз?
На листе напечатано большими красными буквами:
РАЗРЕШАЕТСЯ.
XXXV
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Извини, пожалуйста, мне надо на секундочку отлучиться в прошлое.
Смешно… Я прошу прощения у дьявола.
Лист бумаги у Арчера оказался моей апелляцией. Это такая супер-пупер-форма заявления на пересмотрение, которую Бабетт заполнила за меня после того, как стали известны результаты моего полиграфологического теста. Может быть, мою душу действительно сочли невинной, и власти предержащие решили исправить свою ошибку. Хотя скорее дело в политике: моя власть – рекруты, набранные мной с земли, и моя огромная армия – представляет для демонов такую угрозу, что они готовы меня отпустить, лишь бы не связываться. Отсюда мораль – я больше не должна оставаться в аду. Мне даже не обязательно быть мертвой.
