Чак Паланик - Проклятые
Мы не спеша гуляем, и я отмечаю, что еще можно было бы улучшить в пейзаже – вот тут будет цветущий куст кизила, тут пруд с зеркальной водой или птичник с яркими попугаями. Эмили старательно делает заметки на планшете.
Потенциально нуждающиеся в поддержке толпы усопших – встревоженные души, которых я зазвала умирать и переселяться в ад – были отправлены на другие проекты по искуплению грехов посредством освоения заброшенных земель. Нет, правда, я теперь настоящий Франклин Делано Рузвельт послежизни – сколько плотин я приказала построить через реки кипящей крови! По моему слову бригады копают каналы и осушают обширные болота затхлого пота; благодаря мне древние Болота Прогорклого Пота уже стерты с лица ада. Потерянные души, которые всю жизнь посвятили изучению проектирования и строительства сооружений, безумно рады, что их навыки снова нашли применение. Так сровняли Пологие Холмы Слизи, так целый ГУЛАГ рабочих складывает из креповой бумаги кувшинки и пускает в плавание по Озеру Дерьма.
Все больше и больше я убеждаюсь, что ад – не столько пламя, призванное наказывать грешников, сколько естественный результат эонов небрежения. Скажем честно: ад – это не более чем до предела запущенный маргинальный район. Вообразите себе горящие угольные шахты, которые перемежаются тлеющими шинными свалками, добавьте туда открытые выгребные ямы и свалки опасных отходов – и неизбежным результатом станет ад, причем ситуацию явно не улучшает эгоистическая склонность местных жителей сосредотачиваться на собственных несчастьях и плевать на окружающую среду.
Во время прогулки вдоль берега Моря Насекомых мы с Эмили обозреваем медленные, но верные улучшения мрачного пейзажа. Я указываю на интересные места: взбаламученное Озеро Кипящей Слюны… грифов, кружащих над Гитлером и компанией в их мерзком гадючнике. Я объясняю ей довольно произвольные правила, которые нарушили попавшие в ад.
Оказывается, каждому живому человеку позволяется использовать слово на букву «Х» не больше семисот раз. Люди и не представляют, как легко заслужить проклятие, но если хоть кто-то случайно скажет «х…й» в семьсот первый раз, он или она автоматически после смерти попадают в ад. Триста раз скажете «ниггер» или «голубой», независимо от вашей собственной расы или сексуальных предпочтений – и вам обеспечен билет в подземный мир в одну сторону.
Еще я рассказываю Эмили о том, как мертвые посылают сообщения живым. Совсем как живые отправляют друг другу цветы или имейлы, покойник может прислать живому боль в желудке, тиннитус или навязчивую мелодию, которая ввинтится ему в мозг и почти сведет с ума.
Мы вдвоем идем дальше, лениво обозревая гнилостный пузырящийся пейзаж, как вдруг ни с того ни с сего Эмили небрежно заявляет:
– Я говорила с этой девушкой, Бабетт, и она сказала, что у тебя есть парень…
Нету, утверждаю я.
– Его зовут Горан?
Горан не мой парень, отмахиваюсь я.
Уткнувшись носом в планшет, Эмили спрашивает, скучаю ли я по мальчикам. А не жалею о выпускном бале? А о возможности ходить на свидания, о замужестве, детях?
Не то чтобы, отвечаю я. Команда дурацких Стервозлючек Злюкастых в моем старом интернате, та печально известная троица, которая обучила меня игре во французские поцелуи – они же однажды решили рассказать мне о человеческом воспроизводстве. По их словам, мальчики так отчаянно стремятся целовать девочек, потому что с каждым поцелуем пиписька мальчика делается больше. Чем больше девочек мальчик сумеет поцеловать, тем больше в результате станет его пиписька, а мальчики с самыми большими пиписьками получают самые высокооплачиваемые, самые высокостатусные работы. Нет, правда, все очень просто. Мальчики посвящают всю жизнь удлинению своих гениталий, выращивают эту противную штуку, а когда они запихнут ее в какую-нибудь несчастную девочку, кончик гигантской пиписьки отламывается – да, плоть пиписьки так затвердевает, что может сломаться, – и кусок застревает у девочки в пи-пи. Совсем как у ящериц, которые живут в пустынях и могут откидывать свои хвосты, и те потом извиваются. Внутри девочки остается сколько получится, от кончика до чуть ли не всей пиписьки, и она никак его не достанет.
Эмили уставилась на меня. Ее лицо исказилось от отвращения, куда большего, чем при виде Озера Теплой Желчи или Великого Океана Пролитой Спермы. Про планшет она вообще забыла.
Я объясняю дальше: застрявшая часть пиписьки растет и превращается в ребенка. В случае если она разломилась на две или три части, развивается каждая, и получаются двойняшки или тройняшки. Вся эта информация исходит из очень надежного источника, заверяю я Эмили. Если кто-то в моем швейцарском интернате и знал что-то о мальчишках и их дурацких гениталиях, так те три мисс де Шлюхон.
– С учетом всего этого, – говорю я Эмили, – нет, я определенно не скучаю по тому, чтобы иметь парня…
Мы идем дальше в молчании. Моя коллекция фетишей и предметов силы болтается у меня на поясе, они стукаются и звякают друг о друга. Периодически я предлагаю водрузить там или сям красивый фонтанчик для птиц. Или солнечные часы с живописной клумбой из красных и белых петуний. Наконец, чтобы прервать затянувшееся молчание, я спрашиваю, по чему из жизни скучает она.
– По маме, – говорит Эмили.
По ее поцелуям на ночь, добавляет она. По торту на день рождения. По летучим змеям.
Я говорю, что звенящие ветряные колокольчики могут улучшить впечатление от черного дыма, который завивается и клубится вокруг нас.
Эмили не записывает мою идею.
– И по летним каникулам, – вздыхает она. – И по детским площадкам с качелями…
Впереди возникает чья-то фигура, движется по тропе в противоположном направлении. Это мальчик, он то погружается в облака дыма, то выходит из них. То ныряет, то исчезает. То виден, то не виден.
Она скучает по парадам, говорит Эмили. По детским зоопаркам, где животных можно трогать. По фейерверкам.
Мальчик приближается к нам, прижимая к груди какую-то подушку. У него хулиганские глаза, мрачно насупленные брови, губы изогнуты в чувственной усмешке. Его подушка ярко-оранжевого цвета и кажется мягкой. На нем ярко-розовый комбинезон с пришитым к груди длинным номером.
– Я скучаю по «американским горкам», – говорит Эмили. – И по птицам… настоящим птицам. А не крашеным летучим мышам.
Мальчик, который встал у нас на пути, – это Горан.
Поднимая глаза от планшета, Эмили говорит:
– Привет.
Кивнув ей, он обращается ко мне.
– Прости, что тебя задушил, – произносит Горан со своим вампирским акцентом и протягивает мне оранжевую подушку. – Сейчас, как видишь, я тоже мертв. – Он кладет подушку мне на руки. – Вот, я для тебя нашел.
Подушка оказывается теплой. Она гудит и пульсирует. Ярко-оранжевая, мягкая, она смотрит на меня блестящими зелеными глазами, живая и мурлыкающая, она уютно устроилась на моем испачканном кровью кардигане. Бьет лапой и задевает коготками мошонку Калигулы.
Уже не мертвый и не засунутый в канализацию дорогого отеля, уже не подушка – это мой котенок. Живой. Это Тиграстик!
XXXIII
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. У меня снова есть котенок. И парень. И лучшая подружка. Я-покойница оказалась богаче, чем была когда-либо при жизни. Только мамы и папы не хватает.
Не успела я помириться с Гораном, как случился очередной кризис.
Не успела я взять в руки теплый, уютный комочек – моего любимого котенка Тиграстика, – как мое эмоциональное равновесие снова нарушили.
Я заверила Горана, что он не убивал меня. Да, в каком-то смысле он случайно убил человека, отождествляемого с Мэдисон Спенсер. Он навсегда уничтожил ту физическую манифестацию меня, но Горан не убил… меня. Я продолжаю существовать. Более того, его действия были вызваны моим собственным неверным пониманием французских поцелуев. Что произошло в том номере – глупейшая комедия ошибок.
Я благосклонно приняла Тиграстика, а потом познакомила Горана с Эмили. Мы втроем пошли дальше и гуляли до тех пор, пока долг не потребовал от меня возобновить свои телемаркетологические обязанности.
Мой любимый котенок свернулся и задремал у меня на коленях, счастливо мурлыча, наушники прочно сели на место, и я стала делать звонки живым людям в тех временных зонах, где вот-вот должен был начаться ужин.
В одном таком доме со знакомым калифорнийским кодом трубку поднял мужчина:
– Алло?
– Здравствуйте, сэр, – сказала я, следуя по памяти скрипту, который предусматривает все мои реплики. Поглаживая котенка, устроившегося у меня на коленях, я говорю: – Не уделите ли мне пару минут для важного исследования потребительских привычек касательно нескольких конкурирующих марок клейкой ленты?
Если не клейкая лента, то другая прозаичная тема: спрей для полировки мебели, зубная нить, канцелярские кнопки.
На заднем фоне еле слышный голос женщины спрашивает:
