Роман Злотников - Кадры решают всё
– А он когда-нибудь покидает блок?
– Практически нет. Только во время приемов пищи. Штандартенфюрер посчитал, что если вы будете наблюдать за лагерем, то можете заметить, что один из блоков не ходит в общую столовую.
– В столовую, значит… – снова задумчиво произнес русский, стаскивая с трупа группенфюрера бриджи. Сапоги с тела уже были сняты и аккуратно отставлены в сторону. Окончательно раздев мертвое тело, русский поднял мундир, приложил его к себе и тяжело вздохнул.
– Маловат… ну да делать нечего, – после чего начал разоблачаться. Когда он стягивал через голову свою гимнастерку, у Густава засосало под ложечкой, появилась навязчивая мысль, что вот именно сейчас, пока у этого убийцы заняты руки и голова скрылась под гимнастеркой, можно… нет, не броситься на него, Ойбель еще не сошел с ума, и не схватить оружие, это было бы еще более безумным поступком, а попытаться выскочить за дверь и бежать, бежать, бежать… даже не поднимая тревогу. Просто чтобы оказаться как можно дальше от этого чудовища…
Когда-то, во времена своей молодости, обершарфюрер сталкивался с чем-то подобным. Давно. На фронте. Еще в ту войну. Они называли таких «окопные безумцы». Это были солдаты, настолько вжившиеся в войну, что они переставали бояться умереть. Совсем. Это не означало, что они совсем не боялись смерти или, там, искали ее, лезли на пули либо подставлялись под взрывы снарядов. Нет, встречались и такие, но это были просто безумцы. И подобные вызывали у Густава не страх, а… некое брезгливое презрение. Ну а как еще, скажите на милость, можно относиться к сумасшедшим? С «окопными безумцами» все было по-другому. Они оставались совершенно адекватными солдатами – прятались на дне окопа во время артобстрелов, во время перестрелок очень умело пользовались укрытиями, в случае чего мгновенно падали на землю, ползли, если надо было ползти. Но при этом если в подразделении оказывался хотя бы один такой солдат, всем остальным воевать становилось очень трудно. Его просто ничто не могло остановить – ни кинжальный пулеметный огонь, ни безумная атака впятеро превосходящего противника, ни то, что у подразделения кончились патроны. Одним из самых страшных воспоминаний Ойбеля за всю прошлую войну был момент, когда их батальон во время одной из атак попал под огонь шести пулеметов. Так вот, когда их отделение залегло и начало отползать, потому что идти вперед, на пулеметы, было сплошным безумием, один из таких «окопных безумцев» развернулся и прошипел:
– А ну вперед, свинячьи задницы, а то я сам начну вас убивать!
И им пришлось идти вперед. Этот «окопный безумец» не пережил того боя, да и от батальона тогда остались рожки да ножки (чего уж говорить, если из всего отделения выжило только два человека – в батальоне были схожие пропорции). Но первую линию французских окопов они взяли. А Густав запомнил тот страх, который испытал, глядя в глаза того безумца, на всю свою оставшуюся жизнь.
Поэтому он не сделал ничего. Просто дождался, пока русский переоденется в мундир гауптштурмфюрера Легловски и отволочет его тело в дальний угол, затолкав за стеллажи, после чего уставился на русского совершенно преданными глазами, всем своим видом демонстрируя, что готов выполнить любое его пожелание.
– Ну что ж, обершарфюрер, – усмехнулся русский, усаживаясь за стол группенфюрера, – я вижу, что мы с вами достигли взаимопонимания. Теперь пора поработать. Давайте-ка так – я хочу просмотреть личные дела тех военнопленных, которых вы посчитали наиболее буйными и непримиримыми.
– Склонными к побегу и нападению, герр гауптштурмфюрер, – уточнил Ойбель. – Мы их относим к такой категории. Буйные и непримиримые – это как-то несколько м-м-м… литературно.
– Понятно, – согласно кивнул русский. – И, кстати, да, так меня впредь и называй. А то вдруг кто войдет?
Густав согласно закивал головой, после чего вскочил и бросился к стеллажам с папками. Притормозив у стеллажей, он деловито уточнил:
– С какой категории начнем?
– А какие есть?
– «Высший комсостав», – начал перечислять обершарфюрер, – «пленные офицеры», «пленные солдаты» по категориям: «украинцы», «национальные меньшинства», «русские», а также «евреи» и «гражданские лица».
– Тогда начнем с высшего комсостава. Их у вас много?
– На данный момент семь человек, герр гауптштурмфюрер, – тут же доложил Ойбель, – три комбрига, бригадный комиссар, дивизионный комиссар, генерал-майор и генерал-лейтенант. Но среди них нет ни одного склонного к побегу и нападению. А дивизионный комиссар и один из комбригов даже выразили желание сотрудничать с немецким командованием. Подписанные заявления есть в деле.
– Отлично. Заявления этих двоих – сюда, а сами дела меня не интересуют. И остальных – тоже. Во всяком случае, пока. Что там по офицерам?
– В категории склонных к побегу и нападению – шестнадцать человек, – четко доложил обершарфюрер. – Вот их личные дела. Подписали заявления о сотрудничестве одиннадцать человек. Еще семь герр… м-н-э… покойный герр Легловски считал перспективными для разработки. И, кстати, в предыдущей категории он считал таковым еще и генерал-майора…
Следующие три часа они с русским работали спокойно и плодотворно. Густав таскал папки, русский их просматривал, делал какие-то выписки, заметки, складывал в отдельную папку подписанные заявления о сотрудничестве, по совету Ойбеля добавляя туда еще и опросные листы из дел этих военнопленных и учетные карточки с заметками Легловски. А вот папки тех, кого гауптштурмфюрер отнес к категории «склонен к побегу и нападению», русский откладывал отдельно. В ту же кучу он складывал еще и папки, которые отобрал сам. По какому уж признаку он это делал – обершарфюрер понять не мог. Да и не пытался, если честно.
Для него главной задачей в этот момент было выжить. Поэтому все, что говорил этот русский, Густав исполнял старательно и с максимальным рвением. А на любой вопрос старался ответить полно, не ссылаясь на незнание или малый чин. Ибо это было бесполезно. Русский, похоже, прекрасно разбирался в реалиях военной бюрократии и отлично знал, что маленькие чины, исполняющие свои обязанности в ключевых точках военно-бюрократического аппарата, всегда знают куда больше того, чем им это положено согласно служебным обязанностям и оформленным допускам.
Ведь, если бы это было не так, откуда скромный обершарфюрер мог бы узнать о ловушке, которую спланировал сам штандартенфюрер Либке? Он же, с его уровнем допуска, не должен был увидеть ни единого документа, относящегося к этой операции… А он и не видел. Во всяком случае, тех документов, которые относились к планированию операции. Однако документы, относящиеся к ее обеспечению, не только проходили через его руки, но еще и в достаточно большой мере им и составлялись. Контроль перемещения переменного контингента из девятого блока, дабы численность тех самых «склонных к побегу и нападению» в тех блоках, куда перемещали военнопленных из девятого, не достигла критической массы, оформление допуска на территорию солдат восьмисотого полка, организация скрытной доставки в девятый блок вооружения для зондеркоманды – все это легло на плечи обершарфюрера.
Герр Легловски никогда не занимался подобной текучкой, предпочитая сосредоточиться на исполнении командных функций и непосредственной работе с переменным контингентом. А на все осторожные вопросы Ойбеля гауптштурмфюрер только отшучивался (он вообще был по жизни весельчаком), всего пару раз обронив, что «штандартенфюрер Либке был бы недоволен твоим интересом к этому делу, Ойбель». После чего Густав задавать вопросы перестал, но отметку в памяти сделал. И сумел удачно «торгануть» этим вроде как совершенно не относящимся к его компетенции знанием, обменяв его на отсрочку от смерти. Долгую или не очень – пока было не ясно. Но в данный момент обершарфюрер истово трудился над тем, чтобы эта отсрочка стала как можно более длительной.
– Хайль Гитлер!
Ойбель поднял голову и… его сердце пропустило удар. На пороге кабинета стоял сам герр комендант.
– Хайль, – небрежно донеслось от заваленного папками стола. – Гауптштурмфюрер Берковиц. Из городского управления. Придан Stalag 352 на время операции, – русский несколько высокомерно, но в целом вполне дружелюбно улыбнулся и небрежным движением опустил руку, поднятую в партийном приветствии. Коменданта слегка перекосило. И от этой показной небрежности и от того, что он очень не любил, когда на его территории появлялся некто, о ком ему не докладывали, да еще и, судя по тому, какая деловая суета происходила в кабинете Легловски, с какими-то очень нехилыми полномочиями. Но и ссориться с человеком, обладающим подобными полномочиями, тоже явно не стоило. Поэтому комендант переборол раздражение и радушно улыбнулся в ответ.
– Чего-то раскопали? Моя помощь не требуется?
