Боярышня Евдокия (СИ) - Меллер Юлия Викторовна

Он молод, богат, успешен и пышет уверенностью. Он выбран посадником. Можно сослаться на авторитет матери, но Дмитрий хорошо показал себя не только в Новгороде, но ещё в Венгрии,* и Польше, а недавно Иван Васильевич назвал его московским боярином.

И чего Борецкому не хватало? Неужели он не понимает, что умудрился нанести личную обиду князю? Или всё дело в том, что его неугомонной матери неймется?

Дуне хватило взгляда, чтобы увидеть, что он её тоже оценил и снисходительно-презрительно фыркнул. Она ему показалась зловредным ребёнком, и это было даже забавно. А вот ненависти больше не было. Может, песня захватила, а может, прошёл запал и стал думать головой, а не вестись на обиду. Все равно сейчас он ничего не исправит. Сегодня поле боя за ней остаётся.

Дуня вернула своё внимание людям, заметила, что коробейники со сбитенщиками активно пробираются по рядам и вообще стало посвободнее. Тогда она показала скоморохам, чтобы они возвращались на подиум, а сама попрощалась:

— Не серчай на меня, люд новгородский, если что сделала не так, — поклонилась и быстро спрыгнув, заторопилась под прикрытие своих.

Скоморохи шустро оттеснили Борецкого, и он так же тихо ушёл. А Дуня напоследок напомнила скоморохам, чтобы они направили народ на торг мастеров за городом и не забыли сказать, что сказ был подарен Москвою.

 — Евдокия, — строго произнесла Кошкина и ничего не добавив, резко развернулась.

— Ой, Дуська, ты так хорошо пела и чего раньше молчала? А как ты шла, я думала умру от страха, — спешно делилась впечатлениями Мотя.

— Это я умру, — буркнул Гришка, — рази ж так можно было? А коли обидели бы тя? — воин отвернулся и раздал лещей своим новикам.

— Ой, Дусенька, он тут чуть не загрыз тех парней, что хотели перенять тебя, подставив ладони, — шепотом сдала Григория Мотя. — «Да как они смеют, — передразнила она его, — да кто они такие», и Гаврюшка наш поддакивал ему, представляешь? А потом вдруг раз — и ты уже там, — Мотя махнула рукой на подиум и захихикала.

— Представляю, — хмыкнула Дуня и пожаловалась:

— Устала я что-то… и колени дрожат.

— Это ты переволновалась, — авторитетно заявила подруга, — сейчас тебя умоем и водкою* (*травяная водичка) отпоим. Я сама нужные травки заварю, только купить их надо. Княжьи-то всё вывезли, ни травиночки не оставили.

Добрались до возка, и Дуня впервые была рада этой коробочке. Тонкие стенки отгородили её от чужих взглядов, и она выдохнула. Молчание попутчиц сначала показалось благом, но вскоре безмолвие стало тяготить. Понятно, что Евпраксия Елизаровна не хочет сейчас говорить, но Мотька-то чего словно воды в рот набрала?

— Мы домой? — спросила Дуня только чтобы разбить тишину.

— Хотя какое домой, когда на торг надо ехать…

— На торг, — тут же подтвердила её мысли боярыня. — Евдокия, тут тебе не Москва, — продумывая каждое слово начала Кошкина. — Мне больших трудов стоило договориться пустить скоморохов на площади и выступить перед всем народом. А с тобою мы договорились, что ты не полезешь говорить с людьми. Если совет господ решит, что ты устроила вече, то тебя накажут плетьми, а если наш митрополит узнает, что ты плясала со скоморохами, то жди беды.

— Да как же так? Дусенька же не для себя старалась! А песня её как хороша!

— Цыц, — шикнула на Матрену боярыня, но та все же высказалась:

— Лепо всё было! И на душе радостно от Дусиной песни стало, а это не может быть плохо.

— Угомонись, заступница! — рассердилась боярыня и вернула внимание к Дуне. — Ты, девонька, как умеешь защищаешь нас от нападок, которых мы не заслужили, и прославляешь Москву, за то князь встанет за тебя горой, и бояре худого слова не скажут.

Дуня с Мотей растеряно переглянулись и робко улыбнулись

— Но страшно мне за тебя. Поганые дела здесь творятся, а на виду сплошь благополучие и привычные разговоры. Я уехала из Новгорода ещё девчонкой, чуть старше тебя была и помню, как тут интриговали, бились друг с другом посадники, тысячники, старосты. Они сбивались в группы, переманивали друг друга, подкупали народ, сходились на кулачках и меды пили. Всё было.

— А сейчас? Рази ж не интригуют? — удивленно спросила Мотя.

— Нет. Исчез дух честного соперничества, а вместо него пришла опаска, что внезапно исчезнешь, нападут на твои караваны или так опозорят, что хоть из города беги. Мерзость и опаска — вот дух нынешних споров внутри знати новгородской.

— Так может бунта боятся? Было же, — Дуня не договорила, боясь, что родня Кошкиной могла пострадать во время прошлой резни посадников. Народ тогда ополчился против своих господ и многие дворы были разорены.

— Было, — подтвердила боярыня, — да только я о другом страхе говорю. Ты сразу почуяла, что в городе идёт война, невидимая, но опасная.

— Так на нас как набросились! А мы ничего понять не можем…

— Вот, набросились, — повторила боярыня. — Верно. А ты не оправдывалась, взяла и ответила. Казалось бы, чего проще, но местные так не смогли.

— То, что не смогли, как раз понятно, — заступилась за посадников Дуня. — Сначала вынуждены были оправдываться, потом искали поддержку, а на них новая лжа выливалась.

Боярышня приподнялась, чтобы разглядеть в окошко, выбрались за пределы города или нет, но через собранные из кусочков слюды квадратик ничего не было видно, и она продолжила:

— Просто не ожидаешь таких подлостей и откровенного вранья. Тут один выход — нападать в ответ.

— Если меж знатью случится открытая война, то чернь всех сметёт.

Дуне хотелось напомнить про демократические выборы и уважение, которыми новгородцы тычут в нос москвичам, но, оказывается, местная элита прекрасно понимает, что сидит на пороховой бочке. Но чего уж тыкать в больное. Так и доехали до торга, погрузившись в думы.

— Ого, я думала будет хуже, — ступив на дорогу, довольно воскликнула Мотя и Дуня согласилась с ней.

— Дорогу разровняли и подсыпали, где требовалось, — пояснила боярыня, — а дождей больше не было, вот и хорошо вышло.

— И мостки хорошие сделали, — сбегая с дороги, похвалила Дуня. Народу на торгу было не так чтобы очень, но по дороге люди шли плотно и видно, было, что идут с представлений. Скоморохи, выступающие в других концах Новгорода, не забыли про наводку на московский торг.

Выйдя на площадку, девочки пристроились по бокам Кошкиной, а охрана следом, и принялись обходить стоящие в ряд телеги. Им кланялись, улыбались. Торг шёл, мастера весело переговаривались с покупателями, и это было замечательно!

За час боярыня с боярышнями всех обошли и встали в сторонке. Вскоре послышался зазывный голос скоморохов. Они вместе с людьми подошли сюда и принялись расхваливать московских мастеров. Дуня не договаривалась об этом с ними, но торг пошёл живее, и это радовало.

Боярыня осталась довольна увиденным и предложила возвращаться:

— Нагулялись мы сегодня, пора и честь знать.

Дома едва успели пообедать, как во дворе появились скоморошьи ватажки.

— Боярышня, ты говорила, что две седмицы будешь рассказывать сказки, а мы показывать их людям, — напомнили ей они.

— Мы только попытались договориться, но по рукам не ударили.

— Так… — замялся старший одной из ватажек, — ты обещала, что народ щедро вознаградит нас…

— И?

— Мы хорошо заработали, — уклончиво ответили ей все старшие групп.

— Ну что ж, тогда слушайте следующую сказку.

Она рассказала о мужике, который из одной шкурки заказал десять шапок, потом о сварливой бабе, которая своим упрямством и дурью даже чертей допекла. Обе сказки-коротыши вызвали смех у скоморохов и тогда Дуня решилась пересказать мультик «Просто так!» с посылом, что надо делать хорошее, если можешь.

Из-за этой сказки все переругались. Сначала она показалась скоморохам сложной, потом глупой, но были те, кому она запала в душу. Дуня обратила внимание, что в этот раз в ватажках было много подростков и женщин. Они оказались потрясающими слушателями. В их глазах можно было утонуть, столько внимания и эмоций в них читалось.