Честное пионерское! Часть 4 (СИ) - Федин Андрей Анатольевич

Я встал со стула, по-стариковски потёр поясницу (хотя побаливала не она, а копчик). Желудок радостным урчанием напомнил, что уже справился с завтраком — предложил прогуляться к холодильнику. Но я оставил без внимания его призывы. Посмотрел на будильник. Обнаружил, что просидел за столом больше двух часов — почти три школьных урока, включая перемены. Смутно припомнил, как за это время соседи неоднократно стучали по батареям: надеялись усмирить мой творческий порыв. Мне почудилось, что промелькнули воспоминания и о звонках в дверь, и о дребезжании телефона. При мысли о телефоне я устремился в гостиную. Позвонил Паше Солнцеву. Узнал, что к нему уже явились Вовчик и Зоя — ко мне они «не дозвонились». Я сообщил, что обязательно приду сегодня. Но немного задержусь.

Около непрезентабельной двери в квартиру Сомовых я простоял больше четверти часа. С упорством фанатика нажимал на кнопку дверного звонка — «соловьиные» трели за дверью не умолкали. Я знал, что родители Вовчика сегодня работали (как и Надежда Сергеевна, и Виктор Егорович — школьных каникул у них не было). А сам Вовчик, как я уже убедился, сейчас спорил и в шутку ругался с Павликом — дома у Солнцевых. Но вчера он рассказал, что его старший брат теперь являлся домой ночью и просыпался после полудня. На этот факт я и рассчитывал, когда безостановочно разрывал тишину за дверью «птичьим» пением. И мысленно скрещивал пальцы: надеялся, что разбуженный моими стараниями Иван Сомов выглянет из квартиры, а не попросту отключит звонок и завалится на кровать, чтобы досматривать послеполуденные сны.

Витавший в подъезде запах табачного дыма напомнил мне о Каховском. Я в очередной раз недобрым словом помянул «дяди Юрину» командировку. Ведь если бы не она — я бы сейчас преспокойно продолжил чтение вслух книги Вениамина Каверина «Два капитана». Уже после Нового года мы с моим детским отрядом с перерывами одолели две части романа и приступили к третьей. Вовчик и вовсе «убежал вперёд»: он выпросил книгу у Павлика (не ту, что подарил Каховской) — дочитывал роман дома (рассказывал нам, как прячет книгу от отца). По этой причине я зачитывал вслух о приключениях Сани Григорьева не со страниц того издания, который в прошлой жизни неоднократно перечитывал у тётки. А с новенького Зоиного экземпляра, который едва слышно поскрипывал листами, источал приятный для любителей чтения аромат свежей типографской краски и клея.

У меня уже побаливал палец, нажимавший на кнопку около двери Сомовых. Но я не сдавался. Посылал за дверь мысленные посылы: «Вставай. Открой глаза. Вставай…» Между делом слушал доносившиеся с верхних этажей приглушённые стенами и расстоянием голоса, детский плач, монотонные бормотания телевизоров — будто жильцы этого подъезда не работали: были детьми или пенсионерами. Я слышал и ругань, что звучала в квартире соседей Вовчика. Различил пение Кобзона — повторение новогоднего концерта. Уже не обращал внимания на то, как позади меня на промежуточной лестничной площадке грозно дрожали от порывов ветра оконные стёкла. Сжимал в руке шапку, переминался с ноги на ногу. Прислушивался — из квартиры Сомовых доносилась только трель дверного звонка. Но вдруг загрохотал замок — я пугливо отпрянул в сторону.

Дверь резко распахнулась. И первым делом я увидел похожие на красное знамя семейные трусы — единственный предмет одежды, красовавшийся на худощавой фигуре Ивана Сомова. Парень почёсывал покрытую немногочисленными рыжеватыми волосками грудь, сонно потирал глаза. Он хмурил брови и тихо бормотал… приветствия (наверное) — их заглушало пение дверного звонка. Я убрал руку от кнопки. «…Охренели совсем», — расслышал я окончание монолога Сомова. Логично предположил, что слово «охренели» не имело ко мне никакого отношения — потому что его употребили во множественном, а не в единственном числе. А я пришёл к старшему брату Вовчика в одиночку. О чём вдруг пожалел, когда представил, какими последствиями грозила обернуться эта моя самонадеянность. Тут же изменил свои планы.

— Чё те надо, пацан? — спросил Сомов.

Он сфокусировал на мне взгляд — недовольно поморщил нос: узнал меня. Я почувствовал, что к пропитавшему воздух подъезда запаху табачного дыма добавился спиртной душок и лёгкое амбре немытого тела. Брезгливо скривил губы.

— Нету Вовчика, — устало выдохнул Иван. — Малой усвистал куда-то с утра пораньше.

Сомов попятился (дважды ударил пятками по полу). Попытался прикрыть дверь — у меня перед лицом. Он посчитал, что мы закончили разговор. Но ошибся. Ваня не отгородился от меня дверью: я помешал это сделать — наступил на порог. Парень опустил взгляд, посмотрел на мой ботинок. Почесал… красные трусы (будто таким действием он надеялся пробудить погруженный в дремоту мозг). Зевнул. И тут же вздрогнул от резких звуков моего голоса — я объявил ему, что пришёл сейчас вовсе не к Вовчику. Иван оставил свои трусы в покое, потёр глаза. Я сунул руку под пальто, достал сложенные пополам листы бумаги (слегка мятые и испачканные копировальной бумагой). Протянул их Сомову. Произнёс: «Держи. Это тебе». Но парень не отреагировал на мои слова — спросонья таращил на бумаги глаза.

— Что это? — спросил он.

Устало вздохнул. Но не оттолкнул меня.

— Это рассказ о неких гражданах с немецкими фамилиями, которые задумали угнать советский пассажирский самолёт в Турцию, — ответил я.

Посмотрел Ивану в глаза. Улыбнулся.

— О чём?

Мне почудилось, что сонливость (будто по взмаху волшебной палочки) бесследно испарилась из взгляда Сомова.

— О самолётах, — сказал я. — Об оружии. О планах нарушить закон. И о придурках.

— О каких… придурках? — спросил Иван.

Я пожал плечами.

— Сам почитай! Тут всё доступно изложено. С подробностями и пояснениями.

— Ладно.

Сомов всё же взял у меня бумаги: осторожно, точно те жглись, как листья крапивы. Развернул их, посмотрел на машинописный текст. Зашевелил губами — в точности, как это делал при чтении его младший брат. И теперь уже попятился я. Попятился — это неверно сказано: я торопливо спустился на лестничный пролёт вниз. Потому что опасался, как бы Сомов не схватил меня за воротник и не затащил в квартиру — чтобы пообщаться со мной лицо к лицу, задать вопросы (которые у него после прочтения моего «шедевра» непременно возникнут). Я предчувствовал, что моё лицо от подобного «общения» могло пострадать. Порадовался, что понял это заранее. Хотя ещё утром надеялся обсудить с братом Вовчика мои пожелания уже здесь, в квартире Сомовых. Однако вовремя передумал — точнее, одумался.

Я посмотрел на застывшего в дверном проёме полуголого парня.

И крикнул:

— Иван! Будь дома, никуда не уходи! Я позвоню тебе ровно в полдень!

Глава 12

От дома Сомовых я пошёл к Солнцевым. Где меня встретили Вовчик, Паша и Зоя Каховская. Детишки перекинулись со мной парой фраз и вручили мне книгу Вениамина Каверина — усадили меня в мягкое кресло.

— Мы дочитали вторую часть, — напомнил Павлик.

— Вот, Миша, я приготовила для тебя кружку с водой, — сообщила Зоя.

— Там это… «бороться искать, найти и не сдаваться», — сказал Вовчик. — В последней главе Саня Григорьев спрашивал, с каких лет берут в лётчики…

—…Что это была за экспедиция? — прочёл я. — Что за человек был Катин отец? Я знал только, что он был моряк и что он умер. Умер ли? Катя никогда не называла отца «покойным»…

Перевернул страницу книги — мальчишки тут же вытянули шеи: заглядывали, нет ли на новых страницах картинок. От звуков собственного монотонного голоса меня клонило в сон. Не однажды за почти полтора часа непрерывного чтения я замечал, что делал неуместно длинные паузы между предложениями и «клевал носом» — это напоминали о себе мои долгие ночные размышления (когда таращил в потолок глаза, вместо того, чтобы смотреть сны). Я посмотрел на циферблат часов. Отметил, что до полудня осталось три минуты. Положил в книгу закладку — поздравительную открытку («С Новым годом!») от теперь уже не моёй, а Пашиной тётки (вспомнил, как сам разбрасывал похожие открытки по почтовым ящикам: по просьбе тётушки отыгрывал роль почтальона). Потёр глаза.