Роман Буревой - Северная Пальмира
Она обняла его, прижалась лицом к горячей влажной коже.
Он коснулся её волос, ощутил запах духов. С силой привлёк её к себе и впился губами в губы. Она покачнулась.
– Поедем домой, – шепнул он. – Мой дом пуст без тебя. Пуст и несовершенен.
VIII
Аккуратно подстриженные кусты шиповника живой изгородью тянулись вдоль дороги. В тени жёлтых берёз и темно-зелёных елей мелькали низкие деревянные домики, украшенные кружевом резьбы. Время от времени у дороги попадался какой-нибудь трехсотлетний дуб удивительной толщины или стоящая отдельно ель, вся усыпанная гроздьями шишек. Перекрёсток сторожил вырезанный из цельного дерева лесовик, обвешанный разноцветными указателями. Вот и поворот. Мощёная разноцветными плитками дорога вела в поместье. В конце аллеи белел мраморный Аполлон. А за ним – двухэтажный дом с портиками, окружающими бассейн.
Она вышла из темно-синего «нево». Гладиатор подал ей руку. Бронзовая Либерта с факелом в поднятой руке встретила их в атрии.
– Здесь есть зеркало? – спросила она. – Я не видела себя ещё.
– В экседре, – сказал гладиатор.
Зеркало было от пола до потолка. Массивная дубовая рама заключала маленькое озерцо синевы, и в ней плавали отражения матовых светильников. А потом из глубины выступили женщина в плаще из пушистой шерсти с капюшоном и высокий мужчина с седыми волосами. Женщина скинула плащ, и каскад тёмных вьющихся волос хлынул на плечи. Лицо отливало мраморной белизной. Под глазами – голубые тени. Зато губы яркие, будто накрашенные. Она тронула их пальцем. Накрашены в самом деле? Нет, помады не было. Она не понравилась себе. Рот слишком крупный, хищный. И глаза нехорошие – не поймёшь, что таится в глубине. Какой-то замысел, какая-то мысль, какое-то мучительное раздумье, желание вспомнить то, что вспомнить нельзя. Она на самом деле не такая.
И вдруг обеспокоилась, оглянулась по сторонам, будто что-то искала.
– Я кого-то напоминаю тебе? – спросила почти с испугом.
– Нет. – Он наклонился, отвёл в сторону пряди волос и поцеловал её в шею. И добавил: – Немного.
– Мне холодно, – она поёжилась. – Я могу принять ванну?
– Конечно. Пойдём вместе.
– Нет! – выкрикнула она почти испуганно.
Он не понял её – решил, что она боится его посягательств. Понимающе улыбнулся. Отступил. Но не это её пугало. Она хотела немедленно смыть лицо. Ей казалось, что такое возможно.
Она долго плескалась в горячей воде. Волосы намокли и тяжёлой волной липли к затылку. Прежде она никогда не носила таких длинных волос – уж это она знала точно.
Она тёрла лоб и щеки, потом смотрелась в зеркало на стене ванной комнаты. Но в матовой, подёрнутой паром поверхности отражался все тот же насторожённый взгляд, все тот же крупный чувственный рот. Рот, созданный для поцелуев.
Потом она вспомнила, что её ждут, заспешила, накинула платье на голое тело. И улыбнулась, предвкушая… И что-то такое вспомнилось ей. Но нет, мысль мелькнула и пропала. Прошлое осталось Зазеркальем. Зазеркальем, в которое не попадёшь, даже если разобьёшь зеркало.
IX
Она подошла к двери в триклиний. В узоре дверной решётки теплился золотистый свет. На чёрном листе световой узор, граница между тьмой и небытием. Гладиатор распахнул перед нею дверь. Горели старинные масляные светильники. Запах горящего масла смешивался с запахом благовоний. Он тоже принял ванну и переоделся в белую льняную тунику без рукавов. Но не надел венка.
– Не соблаговолишь ли этот вечер провести со мной, боголюбимая?
– Почему ты стал гладиатором? – спросила она, входя в триклиний и оглядываясь. Она как будто все время что-то искала и не могла найти.
– Я создан быть гладиатором. Все эти титулы – сенатор, Цезарь – не мои. Мои истинное предназначение – быть гладиатором.
– Ты был Цезарем? Неужели? – Но голос её звучал равнодушно. Титулы её не интересовали. К чему ей титулы? Она – выше всех титулов. Но почему – не знала.
«Неужели не помнит? Неужели она не помнит?» Ему хотелось схватить её за плечи и встряхнуть как следует. Она притворяется. И притворяется мастерски. Но в глубине души сознавал: в самом деле не помнит.
– А кем была ты? – спросил он.
– Меня не было. Я только теперь стала…
Она принялась наматывать на палец прядь волос. У Летиции была манера, когда она волновалась, наматывать на палец волосы и слегка подёргивать их, будто остерегая. Его возбуждал этот жест. Так же, как и запах модных галльских духов. Как же они называются… Ах да, «Вененум».
– Называй меня Элий. А тебя как мне назвать?
– Я – Лета… Кажется. Но ты можешь называть меня как-то иначе, если тебе нравится.
– Можно называть тебя Летицией, ты не против? – произнося это имя, он внимательно наблюдал за её лицом. Но она не вздрогнула, не смутилась. Как будто это имя для неё ничего не значило.
– Тебе нравится быть гладиатором? – спросила она.
– Занятие, подходящее для изгнанника. – Он позволил себе улыбнуться. За последние месяцы он разучился шутить. И лишь порой улыбался, делая вид, что шутит, хотя на самом деле говорил вполне серьёзно. – За каждый выход платят неплохо. За победу – втрое. В случае ранения лечат бесплатно. А я ведь теперь нищий, у меня нет ни единого асса, живу в этом доме из милости.
– А что должна делать я?
– Всего лишь присутствовать на обеде. Вина немного, но много яств, веселья, Венериных удовольствий. Подобный вечер – часть старинного гладиаторского ритуала. Правда, он должен был состояться накануне боя. Но и после тоже можно развлечься. Я заказал этот обед в лучшем ресторане. Омары, паштет, дакские пирожные.
– Кто ты, Элий?
– Человек в изгнании. И я должен сражаться.
«Должен»… как он произносит это слово. Как будто говорит «дышу…», как будто шепчет «люблю…» Может, он любит, тоже потому что должен? Изнывающий холодок под сердцем. И опять невыносимое натяжение нити. Опять губы сами что-то шепчут:
– Ты – сумасшедший. Сумасшедший, сумасшедший…
Что ж тут удивительного? Он всегда был таким. Она поднялась на цыпочки, приникла к его губам.
– Поклянись, что будешь всегда побеждать.
– «Человек ни в чем не должен клясться!
Окажется потом, что он солгал»[30].
– И все же ты должен поклясться…
– Ты – капризный ребёнок.
– Но я нравлюсь тебе такой. Ты мне все простишь – и капризы, и обиды. Ведь так?
Его ладонь заскользила по её бедру, задирая шёлковое платье. Под платьем ничего не оказалось – ни нижней туники, ни узкой полоски кинктуса.
Взбалмошная девчонка, убежала и вернулась, сменив свои светлые волосы на чёрные кудри – точь-в-точь такие, как у Марции. Сейчас она покорна, но кто знает, чего можно ждать от неё в следующую минуту? А впрочем, к чему покорность – разве гладиатору, убивающему на арене, нужна неловкая подружка? Боец требует веселья и безумства.
Они предались Венериным утехам в триклинии – вполне в духе гладиаторских нравов. Она ничего не смыслила в Венериных удовольствиях, но демонстрировала покорность, как провинившаяся рабыня, лежала, уткнувшись лицом в подушки, покорно позволяя ему все, порой лишь тихим стоном выказывая одобрение. Это совсем другая Летиция – не та, которую он знал. Она все забыла… все…
– Я тебе не нравлюсь?.. – шептала она растерянно.
Зачем она это сделала? Зачем?
Он только теперь ощутил всю глубину нанесённой обиды. Она стёрла всю прежнюю жизнь. Свою, и его жизнь вслед за своей. Вместе с собой она уничтожила часть его самого. Будто он подарил ей рукопись, которую писал много лет, а она её сожгла. Сожгла, потому что было больно читать. И явилась вновь – за новыми страницами.
Но кто привёл её? Какой злой гений?
Он наполнил чашу неразбавленным вином, дал ей пригубить, потом сам выпил до дна.
– Так я тебе не нравлюсь? – повторила она свой вопрос.
– Я тебя ждал, – сказал он, быть может жёстче, чем хотел. – Почему тебя так долго не было?
В ответ она поцеловала его в губы. А потом сделала то, на что прежняя Летиция никогда бы не отважилась, но покорная рабыня, которая мечтает заслужить прощение своего господина, способна на многое.
X
Спустя много лет одни шрамы белеют, а другие так и остаются красными. Белые кажутся давними-давними, а красные – свежими, только что затянувшимися. А вот этот наверняка недавний. А вот этот синяк…
– Не трогай, – охнул Элий. – Больно же!
– Тебе кажется, что больно. На самом деле это не боль.
И боль под её ладошкой в самом деле куда-то ушла – растворилась, что ли. Осталось едва приметное покалывание, как покалывает руку или ногу после долгой неподвижности.
– Ты – колдунья?
– Немного. А впрочем, не знаю. Мне кажется порой, что я могу видеть будущее…
Она смотрела на потолок широко раскрытыми глазами, не мигая. И потолок раскрылся, и за ним проглянуло бледно-голубое небо с лёгкой пеной облаков. Лето. Сад. Ложе с золочёными ножками в виде львиных лап стояло среди зеленой травы. Элий играл с малышом. Карапуз и ходить толком не мог, после каждого шага падал, но тут же поднимался вновь. Элий подхватывал его и ставил на ноги.
