Владимир Романовский - Добронега
Лицо Марии на мгновение застыло маской, а затем изменило выражение – из домашнего стало светским. Так улыбаются хорошо воспитанные отпрыски знатных родов представителям держав и зарвавшимся смердам.
– Да, конечно, – ответила она. – Сейчас?
– Через четверть часа.
– Хорошо. Я поднимусь в светелку.
Васс наблюдал обмен интимными репликами с расстояния в пятнадцать шагов и основательно разозлился.
Меж тем к длинному столу, стоящему близко к стене, за которым сидели, очевидно, самые родовитые из присутствующих, приблизился некто в холщовой рубахе и сапогах, без сленгкаппы, с гуслями в правой руке. Подражателей Баяна хватало везде. Для самого Баяна парень был слишком молод. Ему едва исполнилось двадцать.
– А где же Мария, добродетельница наша? – проскандировал малый нарочито подобострастным голосом.
Голоса стихли. Мария махнула парню рукой.
– Здесь я, Порука.
Порука улыбнулся сладко.
– Здравствовать тебе, Мария, три века! – провозгласил он. – У нас в Смоленске только о тебе и говорят, только тебя, милую, и хвалят!
Вранье, подумал Хелье, с интересом разглядывая земляка. Я, правда, в Смоленске был совсем ребенком, но все равно вранье. Смоленские себе на уме, что им киевская княжна.
Гости смотрели на Поруку, предвкушая. Очевидно, знали, на что он способен. Порука сел прямо на досчатый пол и провел пальцем по струнам. Звук диатонной гаммы заставил замолчать последних перешептывающихся. У гостей был такой вид, будто они боятся упустить даже полслова.
Ой ты гой еси мой Полоцк, город праведный!
Ой ты полоцкая доля завидная! —
затянул парень хриплым тенором. Внимание гостей приобрело благоговейно-мистический оттенок. Ага, понял Хелье. Это оппозиция. Вот он, заговор.
Никакого заговора здесь, конечно же, не было. Все происходящее было разрешенной формой оппозиционерства, и Владимиру обо всем, что здесь происходит, конечно же докладывали спьены. Но Хелье об этом не знал.
…Больно родом мелок ты, посадник астеров,
Больно ликом неуклюж, да вот и ростом мал.
А не буду я тебе женою, страстный мой,
Не бывать, холопьев сын, в палатах полоцких,
Не лежать тебе со мной на ложе княжеском,
И холопскою десницей до моей груди
Благородной во век не дотрагиваться.
Ни Владимир, ни Рагнхильд не были названы по имени ни разу, но, конечно же, речь шла именно о них. Лет сорок или около того прошло с давних тех пор, события подернулись исторической дымкой, никто не знал толком правды, и каждый верил в то, во что хотел верить. В доме Марии верили, следуя неписаным законам разрешенной оппозиции, в то, что порочило киевского князя и одновременно бросало тень на всех детей Рагнхильд, включая хозяйку. По тем же законам Марии предписывалось относиться спокойно к оскорблению ее родителей, ибо лидер оппозиции не может позволить себе казаться необъективным, а доказывать свою непричастность к грехам родителей – ниже достоинства лидера. Лидер не имеет права допускать ситуацию, в которой его можно сразить словами «но ведь это же правда» просто потому, что доказательствам обратного никто не поверит. И Мария терпела.
А певец тем временем бравировал своей крамольностью, опьяненный, как вином, иллюзией страха и собственного мужества, побеждающего страх. Парень он был сметливый и наверняка предполагал, что если волею злой судьбы Мария получит власть, ему, как только представится случай, вырвут за былое удальство язык. Вот только в получение Марией действительной власти он, как и большинство присутствовавших, не верил.
Ой ты гой еси, мой Полоцк, город брошенный,
Разбежалися защитники да ратники,
И остались лишь властитель да с близкими,
И осталась дочь властителя да в гриднице.
А пришед холопьев сын да с дружиною,
Выбивал он двери в гридницу дубовые,
А и связывал властителя с женой его,
Сыновей его с очами орлиными
Он ко притолоке вервием привязывал.
И схватил он дочь властителя за волосы,
Ни дружины не стыдясь, ни пленных родичей,
Он срывал с нее одежды шелкОвые,
До последнего до лоскута заветного,
А бросал он дочь правителя на хладный пол,
Рассупонивал порты свои холопския…
Делая вид, что приходят в ужас от описания сцены, гости с восторгом слушали певца, особенно мужчины, живо представляющие себя на месте сына холопского. Очевидная неровность стиля и корявость некоторых строк (какой еще заветный лоскут, что за глупости!) искупалась смысловым эффектом. Краем глаза Хелье заметил, что Мария удалилась – ушла вглубь терема, туда, где по его расчетам должна была находиться светелка. Он направился было за ней, но вдруг увидел, что Васс опередил его.
Но позволь! Она же только что обещала! Может, она выпроводит Васса? Может, стоит еще немного подождать? А может Васс заметил быстрый обмен репликами и взревновал?
Он стал ждать. Последователь Баяна завершил былину торжественным перебором по квинтам вниз, и еще раз по квинтам вниз, и сразу затянул веселую песенку фривольного содержания. Хелье стал было слушать, но вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Сперва он не смог определить, кто именно из гостей смотрел на него с большим интересом мгновение назад, но вскоре увидел женскую фигуру, продвигающуюся к одному из выходов, ведущему во внутренние помещения.
Ничего особенного в том, что женщина на него смотрела, не было. Женщины любят смотреть на мужчин, прикидывая возможности устройства своей жизни и будущих детей. А только взгляд именно этой женщины был совершенно особенный, вовсе не марьяжного виду. Хелье показалось, что он узнал и походку, и поворот головы, и что-то еще, не поддающееся описанию, что-то, что отличало именно эту женщину от любой другой. Он вспомнил факел, который именно эта (эта?) женщина держала возле его лица, вспомнил слегка простуженный ее голос. Вспомнил пожар в Евлампиевом Кроге.
Самое разумное было бы – выйти из терема и за четыре-пять часов одолеть пешком шестнадцать аржей, отделяющих Киев от Вышгорода.
Гости засмеялись, реагируя на какую-то шутку в песенном тексте. Посматривая на темный проход, в котором скрылась рыжая женщина, Хелье начал передвигаться по помещению от одной группы гостей к другой, будто ища кого-то. Вскоре в проходе показались двое рослых парней и тоже стали передвигаться, таким же способом. При этом один из них передвигался в сторону входной двери, явно опасаясь, что искомый может, не спросясь, воспользоваться ею, что, очевидно, противоречило планам того, кто организовал поиск.
Придерживая сверд левой рукой, чтобы он не зацепился за кого-нибудь и чтобы иметь возможность выхватить его в любой момент, Хелье приблизился к темному проходу, чего от него, по-видимому, не ожидали, и, отделившись от очередной группы, члены которой попытались завязать с ним беседу, шагнул в полумрак.
Через десять шагов полумрак сгустился, но впереди, справа по ходу, неяркий свет сочился в темноту из-под какой-то двери. Решив, что это и есть нужная ему дверь, Хелье двинулся к ней. До двери было шагов тридцать. Позади послышалось движение. Стиснув зубы, Хелье бросился вперед. За ним не побежали. Он надавил на дверь плечом. Она оказалась заперта. Отступив на шаг и выхватив сверд в целях упреждения атаки с тыла, если таковая все-таки последует, Хелье пнул дверь ногой. Засов оказался несерьезным, крепление вылетело из паза, дверь распахнулась. Он метнулся внутрь и прикрыл дверь за собой. Приглядевшись, он взялся за второй, куда более добротный засов, который ему не удалось бы так просто выбить, и задвинул его. Комната освещена была тремя свечами, горевшими на чем-то, напоминающем ночной столик. Такие столики были популярны тогда в некоторых частях Англии и какое-то время распространены были в Сигтуне. У племянника конунга был такой.
На ложе задвигались, завозились, зарычали мужским голосом и всполошились женским.
– Прошу прощения, – тихо но звучно сказал Хелье, открывая ставню. – Я просто прохожу мимо, а то в обход долго…
– Чтоб тебя разорвало, пьяная рожа! – крикнули ему с ложа баритонально по-польски.
– Зачем же так грубо, – откликнулся Хелье, улавливая смысл фразы и вставая на подоконник.
С подоконника он заступил на карниз, прошел боком некоторое расстояние, взялся за уступ, попросил помощи у Создателя, и прыгнул вперед и вверх, перемахивая узкий проход между стенами и удачно, мягко падая ладонями и локтями на широкий карниз светелки. Закинув ногу на карниз, он подтянулся, встал на колени, повернулся боком, а затем спиной к стене. Окно светелки было тускло освещено. Хелье приблизился к нему и осторожно, чтобы не сверзиться (внизу было совершенно темно, и как далеко земля – неизвестно), воспользовавшись тем, что одна из створок ставни была приоткрыта, заглянул внутрь. Он тут же отдернулся, очень надеясь, что его не заметили.
Нет – не заметили. Разговор продолжался, ритм не нарушился. В светелке горела печь, трещали поленья – возможно поэтому.
