Кен Фоллетт - Игольное ушко
– Простые билетные контролеры оружия при себе не носят, – сказал он. – На кого ты работаешь?
– Нам теперь всем выдали пистолеты. По ночам в поездах совершается много преступлений.
Паркин лгал смело и изобретательно, и Фабер понял: одними угрозами язык ему не развяжешь. Его следующее движение оказалось внезапным, быстрым и точным. Лезвие стилета в его руке взлетело чуть выше. Очень размеренно он погрузил его на полдюйма в левое глазное яблоко Паркина.
Свободной рукой он зажал ему рот, хотя отчаянный крик и так полностью заглушил шум поезда. Паркин ладонью зажал свой вытекший глаз.
– Если не хочешь лишиться и второго, Паркин, говори, на кого работаешь.
– На военную разведку. О Господи, не делайте этого!
– На кого именно? На Мезиса? На Мастермана?
– О Боже… На Годлимана, на Годлимана!
– Значит, на Годлимана? – Имя оказалось знакомо Фаберу, но сейчас он не мог себе позволить паузу, чтобы вспоминать подробности. – Что у них есть на меня?
– Ваше фото… Я нашел ваш снимок в архиве.
– Какое фото? Какой именно снимок?
– Спортивная команда… Бегуны… Где вы с кубком, еще в армии…
Фабер вспомнил этот снимок. Но как, черт бы их побрал, они достали эту фотографию? Это стало худшим из его кошмаров: у них есть фото. Теперь его лицо узнают все, кому не лень. Его лицо!
Он переместил острие к правому глазу Паркина.
– Откуда вы узнали, где меня искать?
– Не делайте этого, умоляю!.. Это посольство… Они перехватили ваше письмо… Таксист сказал про вокзал Юстон… Пожалуйста, только не второй глаз!
Проклятие! Этот Франсишку все-таки полный идиот… Как же он мог…
– Каков их план? Где расставлена ловушка?
– В Глазго. Они будут ждать вас в Глазго. Поезд к тому времени очистят от пассажиров.
Фабер опустил стилет на уровень живота Паркина и, желая отвлечь его внимание, спросил:
– Сколько там будет людей?
А потом вонзил лезвие вперед и вверх, к сердцу.
Оставшийся невредимым глаз Паркина наполнился неимоверным ужасом, но он не умер. Излюбленный способ убийства, к которому прибегал Фабер, дал сбой. Обычно одного лишь удара стилета хватало, чтобы сердце останавливалось. Но если сердце оказывалось здоровым, это не всегда срабатывало. Ведь и хирурги порой вкалывают адреналин пациентам прямой инъекцией стальной иглы в сердце. Однако, если сердце продолжало биться, легкое круговое движение лезвия расширяло повреждение, и человек истекал кровью. Так же смертельно, но только дольше.
Наконец, тело Паркина обмякло. Фабер удерживал его вертикально еще несколько мгновений, обдумывая, как поступить дальше. Он уловил в поведении жертвы какой-то проблеск мужества, тень улыбки на лице, прежде чем Паркин умер. Это что-то значило. Такое не происходит случайно.
Он позволил трупу сползти вниз, а потом пристроил в позе спящего человека, чтобы рану не заметили сразу. Кепи железнодорожника ногой отшвырнул в угол. Потом вытер кровь со стилета о брюки Паркина и устранил пятна липкой глазной жидкости с пальцев правой руки. Грязновато он на этот раз сработал!
Сунув лезвие в рукав, Фабер открыл дверь вагона. В почти полной темноте нашел свое купе. Когда он садился на место, «кокни» отпустил реплику:
– Долго же ты проторчал в сортире. Там что, очередь?
– Нет. Должно быть, съел какую-то гадость, – ответил Фабер.
– Не иначе как крутые яйца, – хохотнул сосед.
Но Фабер уже сосредоточенно думал о Годлимане. Он знал это имя. Более того – в связи с ним в памяти даже всплывали смутные черты лица: уже не молод, в очках, трубка и рассеянный, этакий профессорский вид… Вот оно! Преподаватель.
Теперь воспоминания начали возвращаться. Первые два года в Лондоне ему почти нечем было себя занять. Война еще не началась, и большинство вообще не верило, что она когда-нибудь разразится. (Сам Фабер среди этих оптимистов не числился.) Конечно, он всегда умел проводить время с пользой для дела – проверял точность старых карт абвера, посылал в центр донесения об общей обстановке, основанные на личных наблюдениях и чтении газет, но не слишком часто. Чтобы убить время, продолжал совершенствовать английский и поддерживал свою «легенду». Он часто совершал длительные праздные прогулки, посещая лондонские достопримечательности.
К числу таковых относился и его визит в Кентерберийский собор. Ему удалось купить там вид на эту часть Лондона с воздуха и отправить командованию люфтваффе (большого прока в том не оказалось – весь 1942 год немецкие асы пытались разбомбить собор, но безуспешно). Фабер тогда посвятил собору почти целый день. Он вчитывался в древние надписи, вырезанные в камне, знакомился с особенностями различных архитектурных стилей, прочитав путеводитель от корки до корки, пока медленно расхаживал по зданию.
Он как раз стоял в южной стороне хоров, рассматривая изящные арки окон, когда почувствовал присутствие рядом еще одного, столь же увлеченного человека, который был намного старше его.
– Занимательно, не правда ли? – заметил мужчина, и Фабер поинтересовался, что он имеет в виду.
– Все оконные арки округлые, и только одна вытянута вверх. Не могу понять почему. Ведь эта часть собора никогда не реконструировалась. Значит, кому-то изначально пришло в голову сделать форму окна именно такой. Интересно почему?
Фабер понял, о чем идет речь. Хоры были построены в романском стиле, а неф – в готическом, и тем не менее одно из глухих окон на хорах тоже имело отчетливые готические стрельчатые очертания.
– Вероятно, – предположил он тогда, – монахи захотели посмотреть, как будет выглядеть готическое окно, и архитектор просто выполнил их пожелание.
Пожилой мужчина воззрился на него.
– Какое интересное суждение! Конечно, причина вполне могла быть именно в этом. Вы историк?
– Нет, – рассмеялся Фабер. – Всего лишь мелкий чиновник, который иногда читает книги по истории.
– Но на основе подобных догадок люди пишут докторские диссертации!
– А вы сами историк?
– Да, есть такой грех. – Он протянул руку. – Перси Годлиман.
Могло ли случиться такое, размышлял Фабер, пока поезд мчался равнинами Ланкашира, что именно тот невзрачный человечек в твидовом костюме сумел вычислить его? Разведчики обычно выдавали себя за государственных служащих или вообще уходили от прямых ответов о своей профессии, но едва ли стали бы представляться учеными. Такую ложь не составило бы труда разоблачить. Однако до него уже дошли слухи, что британская военная разведка взяла на службу целую группу людей из академического мира. Фабер воображал себе их молодыми, спортивными, агрессивными, даже воинственными и при всем при том еще и умными. Годлиман был умен, но не обладал ни одним из прочих качеств, если только не изменился за эти годы.
Фабер видел его еще раз, но в разговоры больше не вступал. После краткой встречи в соборе ему на глаза попалась афиша лекции об эпохе короля Генриха II, которую читал профессор Годлиман в помещении своего колледжа. И он пошел на нее из чистого любопытства. Лекция оказалась насыщена фактами, интересна и убедительна. Годлиман при этом ухитрялся оставаться персонажем почти комическим, чуть ли не танцуя за своей кафедрой и порой переполняясь чрезмерным энтузиазмом, однако нельзя было не отметить его отточенный как бритва интеллект.
Итак, это все-таки он сумел выяснить, как выглядит Die Nadel.
Обыкновенный дилетант.
Что ж, он и ошибки совершал вполне дилетантские. Использование для поисков Билли Паркина стало одной из них. Фабер узнал мальчишку. Годлиману следовало послать в поезд человека, не знакомого немцу. Конечно, у Паркина было больше шансов найти Фабера, но остаться в живых, встретившись с ним, – едва ли. Профессионал знал бы об этом.
Поезд с резким толчком остановился. Снаружи донеслось приглушенное объявление по радио о прибытии состава в Ливерпуль. Фабер про себя выругался. Ему следовало использовать время на выработку плана дальнейших действий, а не предаваться воспоминаниям о Персивале Годлимане.
Они поджидают его в Глазго. Так сказал Паркин, прежде чем испустить дух. Но почему в Глазго? Если они провели опрос на вокзале Юстон в Лондоне, там должны были сказать, что он направился в Инвернесс, а если заподозрили, что билет до Инвернесса купил для отвода глаз, логичным, с их стороны, являлось бы предположение о том, что он сойдет здесь, в Ливерпуле, ближайшем портовом городе, откуда отходили паромы в Ирландию.
Фабер терпеть не мог спонтанных решений.
Но поезд ему в любом случае следовало покинуть.
Он встал, открыл дверь и вышел на платформу, двигаясь в сторону пункта проверки билетов.
Ему не давала покоя одна мысль, или, скорее, оставшееся у него впечатление – нечто странное, промелькнувшее в предсмертном взгляде Билли Паркина. Что это было? Не ненависть, не страх, не боль – хотя и они тоже присутствовали. Как такое описать? Что-то похожее на… уж не на торжество ли?
