Михаил Белозеров - Великая Кавказская Стена. Прорыв 2018
— Не может быть, — не поверил Бургазов Паша, простая душа.
— Может, — лениво сказал Герман Орлов. — Я этих козлов знаю. До сих пор наш газ сосут. Волки позорные.
— Не без этого, — добродушно согласился Лёва Аргаткин, давая понять, что простому народу от этого не холодно и не жарко, простой народ свой хлебушек в тяжких трудах добывает да лбом рискует и в большую политику не суется, не до того ему.
— Ну а дальше что?
— Короче. Хорошо, в отделении ночью начальства нет, а у нас водка осталась на донышке, чтобы утром опохмелиться. Мы эту водку с хохлами приговорили. Хорошие ребята оказались. Свои, славяне. Песни пели про бронепоезд, про Катюшу. В общем, оттянулись по полной. Кое-кто под столом уже валялся. А нам хоть бы хны. Не поверишь, адреналин так ударил, что наркоз не брал. К утру договорились, что мы братья по крови, что все эти правительства нах… и вообще надо объединяться белорусам, украинцам и нам, русским. Так мы сильнее будем. А то Америка нас по одному и обламывает.
— Правильно… — сказал кто-то и тяжело вздохнул, словно вспомнив о чём-то нехорошем.
— Уже обломала… — авторитетно заметил Герман Орлов.
— Да… — согласился Юра Драганов, — власть отдали, теперь не заберёшь.
— Дураки… — сказал кто-то.
— Ох-х-х… дураки…
— Таких дураков ещё поискать надо…
— Эт-т… точно, — согласился кто-то из дальнего угла.
— С народом даже не посоветовались.
— А дальше что? — кто-то в темноте вспомнил, что рассказчик молчит.
— Слышь, Пётр, а дальше что? — спросил Юра Драганов и снял наконец свою косынку, чтобы вытереть грязь на лице.
— Дальше… — очнулся Пётр Нестеров, и все поняли, что он успел задремать. — Утром… — произнёс он, зевая, — посадили нас на поезд до Белгорода, а там — на вертолёт, так мы очутились здесь.
— Ёпст! — сказал Герман Орлов. — Вот это приключения! А здесь сидим, скучаем.
Все лениво засмеялись. А Лёва Аргаткин потёр свой левый травмированный глаз, который у него иногда болел к месту и не месту.
— Повезло вам… — высказался Юра Драганов.
— Эт-т… точно, — согласился кто-то, но не Пётр Нестеров.
Игорь оглянулся — Пётр Нестеров уже спал, прислонив голову к автомату. В темноте белел чуб, да губа оттопырилась. Хороший парень, подумал Игорь, только много болтает, и поднялся. Надо было обойти посты, хотя неугомонные Вепрев и Орлов наверняка уже все сделали: и мины поставили, и сигналок понатыкали. Но всё равно — надо проверить, и Игорь вышел в коридор.
* * *— Ты спишь? — спросил он, пробираясь, как лев, в логово.
— Нет, — ответила она, — я тебя жду.
Пол был завален штукатуркой, и при каждом шаге она скрипела под ногами.
— Извини, — сказал он, словно был виноват за долгое отсутствие.
На деле надо было извиниться раньше: за то, что влюбился, за то, что не предусмотрел опасность и не отправил вместе с дочкой и с её матерью в Краснодар, в общем, за головотяпство, хотел, чтобы была поближе, чтобы бегать на свидание, — эгоист, в общем.
Кровать заскрипела, и он увидел совсем рядом её глаза. Они блеснули в лунном свете. В выбитое окно струился ночной воздух, но было ещё тепло.
— Что это? — спросил он, опускаясь рядом.
— Твой пистолет.
— А-а-а…
Он сообразил, что она боится и, должно быть, давно сидела в темноте с этим чёртовым пистолетом. Война не для женщин, война вообще ни для кого, только для таких сумасшедших, как я, подумал он.
— Есть будешь? Есть картошка.
— Чудесно, — сказал он, целуя её в губы и словно возвращаясь к давно забытым воспоминаниям.
— Пахнешь дымом, — сказала она, потянувшись к нему, словно преодолевая своё же сопротивление.
Её голос много значил в этот момент. Он был залогом того неповторимого, прекрасного будущего, которое звало жить, и от этого будущего чуть-чуть кружилась голова. Это будущее зависело только от них самих и поэтому было хрупким и ненадёжным, не в смысле того, что могут убить, а в смысле чувств и надежд.
— Наверное, не только дымом, — сказал он, вспомнив Алексея Ногинского.
Но рассказывать не было сил. Хватит на сегодня войны, решил он, надо отдохнуть.
— Куда ты? — спросил он, отпуская её руку.
— Сейчас принесу.
Она скользнула в темноте грациозно, как пантера. Под её ногами не скрипнула ни одна песчинка. На мгновение он залюбовался ею и подумал, что они давно одно целое и что он её хочет всегда и при любых обстоятельствах. Жило в нём это чувство, проснулось и жило отдельно от сознания. Поздно же я тебя встретил, подумал он, лет бы на десяток раньше, и у нас была бы длинная-длинная жизнь с кучей воспоминаний, и я бы эти воспоминания берёг, как скряга. Но и сейчас мы наверстаем и будем любить друг друга долго-долго, сколько времени хватит. Странно было то, что он никогда так не думал о своих женщинах, воспринимая их как временное явление в жизни, а здесь взял и подумал совсем по-другому. Хорошо подумал, тепло подумал. Должно быть, что-то изменилось в нём, но он ещё не понимал, что именно.
— Я вот что подумала… — сказала она, возникнув рядом, как привидение.
Оказывается, он на мгновение задремал.
— Что? — спросил он, открывая крышку на кастрюле.
В ноздри ударил ароматный запах чеснока, укропа и тушёнки.
— Ложку возьми, — сказала она, устраиваясь между спинкой кровати и стеной, и с любопытством, как показалось ему, смотрит, как он ест. Он ещё не привык к таким взглядам. Никто из женщин не смотрел на него так, даже те, которые любили его. С каждой по-разному, но совсем не так. С Боженой было лучше всего, потому что с ней всегда оставалась тайна, которую он старался разгадать, и от этого ревновал её ко всему белому свету и ещё бог знает к чему.
Ноги она поджала под себя и замерла, превратившись в тень. Он пожалел, что на ней джинсы, а не юбка, но тут же погасил в себе эту мысль, осталось одно желание, которое тлело в нём, как вечная искра.
— Что ты подумала? — спросил он, орудуя ложкой.
Он постарался сделать лицо добрым, потому что поймал себя на мысли, что всё ещё убивает того снайпера, который удивился, что русский живёт хорошо. Редко видишь глаза человека, которого ты убил, и ищешь во всём этом какую-то метафизику, которой там нет. А потом привыкаешь, плохо, конечно, и тебя редко удаётся чем-то удивить в жизни, а это тоже плохо: старым становишься, душа рано умирает. А она должна всегда удивляться. Вот меня снайпер и удивил, подумал он.
— Я думаю, — сказала она, — что отсюда придётся уехать.
И опять он удивился, почему она здесь, в глухомани. Впрочем, он давно уже знал, почему именно. Ей бы актрисой быть, а она здесь прячет свою красоту. И вообще, она ему напоминала хорошо обточенный волнами корень дерева без всего лишнего или, наоборот, с избытком самых главных деталей, например фигуры и мушки на верхней губе. Повезло мне, в который раз подумал он. Редко кому так везёт. А воякам тем более. Он так и думал о себе: «Я вояка, этим и живу, а больше ничего не умею. Любить вот умею и быть верным умею».
— Однозначно, — согласился он. — Мы-то их сейчас упакуем. Но они снова в любой момент могут прорваться. Так что здесь, скорее всего, сделают пограничную зону.
— Я больших городов не люблю, — сказала она.
— Дом купим в пригороде, — сказал он. — Там чище. Плохо в больших городах.
Голос его дрогнул: он не был уверен в том, что говорит. Война приучила его не заглядывать далеко, чтобы потом не остаться в дураках.
— Я знаю, что ты боишься, — сказала она.
— Я не боюсь, — не понял он её.
— Нет, ты боишься, — сказала она и помолчала, а потом сказала: — Мы всего лишь женщина и мужчина, оказавшиеся здесь и сейчас.
У него мороз пробежал по спине. Если ты чего-то не понимаешь, доверься ощущениям. Ни с кем ему не было так хорошо, как с ней. И вдруг она заговорила о том, о чём он тоже думал, но не делился ни с Олегом Вепревым, ни с Германом Орловым. Время — оно словно открылось перед ними, и они плыли в нём, как будто в большой лодке и не могли пристать к берегам, потому что они были крутыми и скалистыми.
Она была родом с Урала, из Перми, и жила в Пятигорске всего-то два года. Здесь у неё был похоронен муж, командир тридцать второй заставы. Вот почему она такая приспособленная к армейской жизни и ничему не удивляется, часто думал Игорь. «Мне кажется, если бы я тогда была с ним, он не погиб бы», — сказала она однажды и привела его к могиле у подножия Машука. Вся тридцать вторая застава, павшая ещё до того, как Спиридонов захватил власть. Шаталась уже страна, и, конечно же, погибшие оказались заложниками этого шатания, а духи воспользовались ситуацией, опять же англосаксы мутили воду, американцы им поддакивали, а турки скалились, воодушевленно потирая руки: у всех сбылись их вековые мечты, отхватили Кавказ, проучили Россию.
Он так и уснул с ложкой и кастрюлей в руках. Снилась ему какая-то фантасмагория, не имеющая никакого отношения к реальности. А проснулся от свежего воздуха. Энергия боя, которая жила в нём в течение дня, ушла, и ему сделалось зябко. Божена спала рядом, поджав под себя ноги и обхватив себя руками. Где-то внизу раздались странные звуки, словно кто-то крался и наступил на консервную банку.
