Владимир Моисеев - Букашко
*
Институт бессмертия занимал весьма значительную территорию. Главное управление располагалось в мрачноватом здании, чем-то отдаленно напоминавшем средневековый замок — в глаза бросались строгие готические формы и растворенное в атмосфере предчувствие сокровенной тайны и всемогущества противоестественных сил. Позднее мне рассказали, что по первоначальному замыслу архитектора в здании предполагалось разместить лютеранскую церковь (надо сказать, что в течение пятидесяти лет после окончания строительства постройку использовали по назначению), но после революции число лютеран стало резко падать и к 1925 году достигло абсолютного нуля. Московский городской совет тут же постановил найти для пустующей постройки достойное применение, что и было выполнено. Четыре года просторные помещения бывшего культового сооружения с несомненной пользой исполняли функции склада пиломатериалов, а потом в ЦК стали подыскивать место для размещения Института, и судьба бывшей церкви была решена.
Выбор места показался мне весьма поучительным и продуманным. Учреждение по насаждению бессмертия среди заслуженных бойцов с религиозным опиумом просто обязано было размещаться в бывшем оплоте религиозного дурмана, прошедшего очищение трудом. Впрочем, по моим представлениям нестойкого материалиста, духу науки будет очень трудно свить гнездо просвещения в подобном месте. Я бы нисколько не удивился, встретив за массивными дубовыми дверями Института вурдалаков, ведьм, алхимиков и черных магов.
Я невольно вспомнил историю своего собственного проникновения в Институт и от души рассмеялся. Коварство, обещание несбыточных результатов, шкурные интересы и прямой обман — вот что привело меня в эти стены. И, надо думать, таких явных халявщиков и прохиндеев, как я, здесь скопилось предостаточно. Ну, кто в таких условиях, позвольте спросить, лучше нечистой силы справится с проблемой бессмертия?
Но едва я переступил порог главного управления, мои эзотерические предчувствия были моментально опрокинуты. Мир, в котором мне предстояло работать, был явно советский, а потому до боли предсказуемый. Я встретил четкую и организованную работу охраны и продуманную систему наглядной агитации: многочисленные красные флаги и бюсты Ленина, Сталина и почему-то Фрунзе. Как будто я и не покидал Кремля. Впрочем, невозможно было не заметить одно важное отличие. Лозунги. Здесь, в Институте, они встречались буквально на каждом шагу. Самым популярным оказался абсолютно бессмысленный: "Добавим к достигнутой бесконечности жизни наши трудовые десять процентов!"
*
Никаких вурдалаков и явных ведьм мне в Институте встретить не посчастливилось, однако события вокруг меня стали буквально с первого дня принимать совершенно невозможный, не побоюсь этого слова, гротескный оборот.
Организацией моего труда занялся мягкий и исключительно интеллигентный человек в очках, представившийся заместителем директора по расстановке кадров.
— Обращаться ко мне следует просто — Михаил. Я существую только потому, что у творческих сотрудников Института время от времени возникает потребность в моем скромном содействии. Я, по мере сил, помогаю им справляться с несложными бытовыми проблемами, которые время от времени мешают трудовому процессу и исполнению возложенных на инженеров функций.
Все это было сказано на удивление бесцветным и безразличным тоном. Я понял, что Михаил относится к своим обязанностям, как к неизбежному злу. А потому не готов был принимать их близко к сердцу. Вспомнились слова товарища А.: "Каждый по своему на хлеб зарабатывает!". Я даже позавидовал Михаилу. В конце концов, мне и самому хотелось достичь подобного состояния отупения и безразличия.
— Похвальное самоотречение, — пошутил я.
— Да что вы! Я счастлив, что могу внести свой посильный вклад в достижение практического бессмертия. Наши ведущие специалисты — сущие младенцы, когда речь заходит о замене перегоревшей лампочки или утилизации накопившегося мусора. Как дети, честное слово! — что-то в его собственных словах показалось Михаилу не точным и требующим уточнений, он принялся оправдываться. — Не обращайте внимания на явный парадокс, содержащийся в моих словах. Мне ли не знать, что кандидатуры наших творческих сотрудников утверждены на заседаниях ЦК, дети, в обычном понимании этого слова, не были бы допущены к секретам нашей отрасли знания. Я понимаю этого лучше, чем кто-либо еще.
— Вот здесь я не понял, — признался я. — Потерял нить рассуждений.
— Они не дети! — взволнованно произнес Михаил и вытер о брюки внезапно вспотевшие ладони. — Мое заявление следует воспринимать, только как эмоционально окрашенное сравнительное определение, подчеркивающее мой личный недостаток — непреодолимое стремление к излишне ироничному способу произнесения слов. Заметьте — не к смыслу терминов, а только к способу их произнесения. Конечно, наши научные сотрудники — не дети! Мне ли этого не знать! И вы не деть!
— Вот теперь понял, — еще раз пошутил я.
Михаил вынул из кармашка носовой платок и деликатно высморкался. Я и раньше встречал людей, у которых излишнее волнение сказывалось на функционировании носоглотки. Охота шутить у меня немедленно пропала. Михаил заметил перемену моего настроения и явно был благодарен.
Он повел меня по длинному мрачноватому коридору. Было трудно понять, как здесь могут работать люди. Наверное, на меня угнетающе подействовала безвкусная темно-зеленая краска, в которую были безжалостно выкрашены стены, и многочисленные лозунги околонаучного содержания, как то: "Ученый! Не прогуливайся по коридору. Цени время!", "Хороший почерк — половина успеха" и прочие, не менее поучительные…
— Вот этот кабинет, Григорий Леонтьевич, дирекция решила предоставить в ваше пользование, — сказал Михаил, наконец, открывая дверь огромным амбарным ключом. Табличку с вашим именем пока вешать не будем. Зачем лишний раз подчеркивать ваше присутствие в Институте?
Я задумчиво склонил голову чуть набок, словно вопрос с табличкой представлялся мне настолько важной проблемой, что решение ее следует отложить до лучших времен, когда появится возможность обдумать ее тщательно, и не торопясь. Михаил по-своему понял обуревающие меня чувства и, прошептав: "Во, дает!", пропустил меня вперед.
Кабинет мне понравился, его площадь составляла не менее 20 кв. метров, к тому же он был вполне сносно обставлен: внушительный письменный стол, дореволюционный дубовый книжный шкаф, удобные стулья.
— Очень хорошо, — сказал я. — Годится.
— А теперь вам надлежит представиться начальнику отдела. Он ждет вас.
Пришлось мне отправиться вместе с Михаилом в обратный путь. Мы пришли в огромный зал, в котором как муравьи (да простится мне подобное сравнение, и сам не знаю, почему вырвалось) взад-вперед сновали работники Института. Давалось им это не без труда: пространство зала было во многих местах перегорожено фанерными щитами и массивными шкафами, создавая некое подобие лабиринта. В образовавшихся закуточках сотрудники и устраивали свои рабочие места. Я еще раз удивился глубокому подтексту всего, что мне уже удалось увидеть в Институте. Как же это символично: пытаться проникнуть в величайшую тайну вселенной — тайну бессмертия, поместив исследователей в самодельный лабиринт. Красиво задумано! Впрочем, скорее всего это получилось не специально, без умысла, сомневаюсь, что основатели Института готовы были отслеживать такие глубокомысленные параллели.
*
И все-таки какие-то связи с потусторонними силами в Институте, вне всякого сомнения, имелись. Чем, как ни чертовщиной, можно было объяснить тот удивительнейший факт, что мой новый непосредственный начальник не имел собственного кабинета? Его рабочее место находилось в одном из фанерных закутков.
Михаил представил меня, его голос был все такой же бесцветный и бесстрастный:
— Вот это, товарищ Леопольдов, наш новый инженер — Корольков. Я разместил его в помещении… — номер он прошептал на ухо. — Знаете, там, в конце коридора.
— Знаю… Ну, здравствуйте, товарищ Корольков. Обживайтесь скорее в нашем коллективе. Жду от вас успехов в труде… в работе… в практике… в теории… Ну, сами понимаете: "Даешь успехи по всему кругу рассматриваемых вопросов!"
— За этим дело не встанет! — я по привычке ответил с той долей наглости, к которой успел привыкнуть в Кремле и тут же пожалел, — кто его знает, какие в Институте порядки. В чужой монастырь со своим уставом не суйся. Не трогай лихо, пока оно тихо!
Леопольдов странно посмотрел на меня. Его взгляд был мутен. Мои слова, кажется, так и не дошли до его сознания. Конечно, его барабанные перепонки отреагировали на шум, донесшийся с моей стороны (я позволил себе комментарий), но его мозг оказался не готов к приему не нужной ему информации. Я слегка заволновался — уж не просветленный ли передо мной? Но вскоре успокоился, на просветленного товарищ Леопольдов не походил. Было в его облике что-то настоящее, пролетарское, слегка деформированное, впрочем, пребыванием в мире науки.
