Макс Мах - Под Луной
– Работать вместе? – уточнил Макс, ощущая странную смесь безумного интереса и раздражения.
– Что ж, – Троцкий отвел взгляд, встал из-за стола, поднес к губам стакан с чаем, но пить не стал, передумал. – Вы коснулись крайне болезненной темы, товарищ Кравцов. Трудной и неприятной, если говорить начистоту, но оттого, не менее актуальной. Настоящей, если хотите. Фракционная борьба, блокирование – в этом не было бы ничего плохого, если бы все это оставалось в рамках демократического процесса. Напротив, я всегда выступал за свободу выражения взглядов, за дискуссию, даже самую острую и нелицеприятную дискуссию. Владимир Ильич в этом смысле был так же привержен идеалам революционной демократии, как и я. Ленин всегда говорил, что до тех пор, пока оппозиция остается в рамках устава, она есть неотъемлемая часть партии, и никакие репрессии не могут быть применены к тем, кто открыто и свободно отстаивает свое мнение. Однако… Я думаю, вы прекрасно видите, что идейная борьба в партии постепенно, но определенно превратилась в борьбу группировок, в борьбу за власть. Ленин все это тоже видел, поверьте. Он… Его это беспокоило… мучило, как, впрочем, и многих других. Он искал способ сохранить единство в партии, что, в конечном счете, означало – единство ЦК. Осенью двадцать второго мы обсуждали с ним способы борьбы с государственным бюрократизмом, но в ходе обсуждения достаточно быстро оказались лицом к лицу с проблемой бюрократизма партийного. Конкретно, речь зашла о положении в Оргбюро и Секретариате ЦК. И тогда он спросил меня, "значит, вы предлагаете открыть борьбу не только против государственного бюрократизма, но и против Оргбюро ЦК?" Ну, что я должен был ответить? Мне ответ был очевиден, но, как выяснилось, Владимир Ильич понимал дело ничуть не иначе, чем я. "Пожалуй, что так", – ответил я. А он и не удивился. "Ну, что ж, – сказал он мне, – я предлагаю вам блок: против бюрократизма вообще, против Оргбюро в частности".
– А вы? – спросил тогда Макс, вспомнивший этот разговор, читанным им где-то когда-то в уже неосуществимом будущем.
– Я сказал ему, что с хорошим человеком лестно заключить хороший блок. Так что же произошло в январе двадцать второго с товарищем Микояном?
– Его взяли с поличным мои люди во время беседы с председателем Сибревкома Лашевичем. – Ответил Кравцов. – Лашевич тут же сдал назад, объявив, что все это дело попахивает провокацией. Но Микоян, которому деваться было некуда, чистосердечно признался, что послан в Новониколаевск Сталиным с целью, не допустить избрания на съезд сторонников Троцкого и Смирнова. Протокол допроса я доставил Владимиру Ильичу. Ваши сторонники на съезд прошли. Сторонников Зиновьева проредил в Питере Леонид Петрович. Результаты известны…
– И получается, что мы с Лениным сделали ровно то же, что собирались сделать Сталин и Каменев.
– Так, они, Лев Давыдович, и сделали. – Пожал плечами Кравцов. – На двенадцатом съезде. Помните?
– Помню. Значит, готовы пойти на некоторые компромиссы?
– Уже пошел. – Хмуро ответил Кравцов, закуривая.
– Знаю. – Кивнул Троцкий. – И не вижу причин для самобичеваний. В конце концов, вы можете гордиться: идею противовесов, – губа Троцкого снова дернулась в раздражении, – предложили вы, а мы с Владимиром Ильичем всего лишь провели ее в жизнь.
– Вопрос можно? – спросил Макс.
– Ну, если мы вместе, не вижу причин отказывать. – Улыбка у Льва Давыдовича получилась кислая, и Кравцов, кажется, знал, почему.
– Как вам удалось заставить ЦК принять "завещание Ленина"?
– Если честно, почти случайно. – Троцкий взял папиросу, закурил. – Практически чудо. – Выдохнул он дым. – Случайное арифметическое большинство на пленуме ЦК.
– Почему вы отдали Сталину Совнарком?
– Он сложил полномочия Генерального Секретаря, уступив пост Смирнову. Мы не хотели открытого конфликта. Совнарком представлялся серьезной заменой, тем более что мне "предложили" ВСНХ вместо Наркомвоенмора. Грех было жадничать…
3
Видимо, солнце сместилось на небосклоне, или еще что, но оконное стекло потемнело вдруг, и в сизой полупрозрачной глубине возникло отражение. Кравцов всмотрелся в собственное лицо – ему редко приходилось видеть себя в зеркале, – и, в целом, остался увиденным доволен. Хорошее лицо, выразительное и не бабское, как у некоторых до времени погрузневших товарищей. Без лишнего жира и с той лаконичностью черт, что указывает обычно на присутствие характера и замысловатость жизненной истории. Лицо состоявшегося человека, солдата и революционера, каким он, как ни странно, себя теперь ощущал не только на людях, но и оставшись наедине с самим собой. Прошлое, потерявшееся в отмененном будущем, не довлело над ним, все дальше уходя в темные глубины забвения, но и не оставляло вовсе.
"Троцкист, – подумал он с неожиданным удивлением, рассматривая себя в призрачном зазеркалье плохого оконного стекла. – Ну, надо же, настоящий троцкист!"
Самое смешное, что – правда. И словцо такое, пущенное левой оппозицией, пошло ходить в последний год – по началу, правда, только среди своих, то есть товарищей – по просторам Советской России, да и по существу определение было верным. Троцкист – сиречь сторонник Троцкого. А как еще следовало понимать едва ли не формальный союз, заключенный ими во время недавнего – вполне исторического – разговора? Что ж, факты упрямая вещь, но не союз с "иудушкой Троцким" на самом деле беспокоил Кравцова. Он знал цену ярлыкам и, если что и помнил отчетливо из своего вывернутого наизнанку прошлого, так это историю ВКП(б), читанную им – другим Кравцовым – в "Кратком Курсе" и вполне прочувствованную через историю собственной жизни. Детство Кравцова – не вообще детство, а годы сознательного дошкольного и раннешкольного существования – пришлось на последние деньки "Оттепели". В букваре красовался портрет дедушки Хрущева, а по черно-белому телевизору шли фильмы, истинный смысл которых он понял много позже, когда их уже практически изъяли из показа. "По тонкому льду", "Тишина", "Чистое небо"… В книжках старшего брата, рассказывалось о замечательных героях Гражданской войны – Якире, Тухачевском, Блюхере, и взрослые во время застолий – приняв водки под винегрет или салат "оливье" – вспоминали войну и говорили страшные слова про тех, кто чуть не погубил страну. Отношение к Сталину было сложным. Его все еще боялись и скорее уважали, чем презирали, но при этом с гневом припоминали ему страшные годы репрессий. Кое-кто из друзей отца знал о чистках не понаслышке. Да и сам Кравцов-старший много чего рассказывал про лагеря и зеков. Он работал до войны на строительстве железной дороги на Русском Севере, там и повидал лиха.
И далее, через годы, Макс отчетливо помнил, как менялись взгляды общества, во всяком случае, того городского интеллигентного слоя советского общества, в котором он родился и вырос. Идеализация Ленина постепенно уступила место пониманию того факта, что и Ильич был всего лишь "одним из них". Потускнело и испарилось уважение к Сталину, исчез страх, появились из небытия новые старые герои: Бухарин, Рыков, даже Мартов и Либер возникли вдруг в каком-то фильме про революцию без обычной карикатурности, принятой в советском кино для изображения "господ меньшевиков". Не менялось одно. Троцкий был и оставался врагом. То ли комическая фигура из еврейского анекдота – "политическая проститутка" Троцкий – то ли злобный бес революции, погрузивший Россию в огонь и кровь.
Но сейчас, возвращаясь мыслью к тому далекому времени, припомнил Кравцов – по странной ассоциации – одну исключительно неглупую книгу, читанную в годы студенчества. Теперь, через много лет вперед и назад, он не мог уже восстановить подробности. Ни названия книги, ни имя ее автора не всплывали в памяти. Помнилось только, что это была книжка малого формата, каким издавались в то время избранные биографии в молодогвардейской серии "Пламенные революционеры". Так вот, в той книге, между прочим, речь шла и о расколе социал-демократов на большевиков и меньшевиков. И советский автор – а дело происходило никак не позже ранних семидесятых – к удивлению Кравцова бросил мимоходом нетривиальную мысль, что не будь между Ульяновым и Мартовым личного соперничества, кто знает, как сложились бы судьбы русской революции. Ведь Ульянов отстаивал позицию, первоначально озвученную именно Мартовым. Где-то так, или наоборот, но не суть важно, поскольку нынче – в новой, возникшей не без помощи Кравцова реальности – уже не Троцкий числился оппозиционером и левым коммунистом. Лидером левой оппозиции оказался державник Сталин. И всех-то дел, что если нашла коса на камень, то "камню" путь только в "Петры", и никак иначе. Если нишу державника – не от хорошей жизни, и даже не вполне по своей воле – занял Троцкий, то Каменеву и Сталину оставалось одно – поднять знамя вечно зеленой "Левой". Впрочем, что – правда, то – правда, Троцкий умел быть прагматиком и государственником ничуть не хуже, чем лидером "истинных большевиков-ленинцев"…
