Лев Прозоров - Слава Перуну!
В следующее мгновение печенег опустился на одно колено – так стремительно, будто ему отрубили ногу. Склонил верхушку башлыка. Чекан теперь он держал за топор, а оплетённое топорище протягивал в сторону Бояна.
– Великий бхакши[27] пусть простит глупого сына Бече, – глухо прозвучал голос печенега. Судя по звукам, остальные степняки тоже преклонили колена и опустили оружие. – Дурак Шихберен принял великого бхакши за простого акуна[28]. Жизнь и оружие Шихберена в руках великого бхакши, чьё имя уста глупца не смеют назвать.
Вольгость Верещага опустил протянутую к углям руку и потер ладонью об ладонь, счищая золу. Ну что ж, на сей раз придётся, похоже, обойтись без драки.
– Пусть чекан храброго Шихберена и впредь служит Высокой Тьме Йавды Иртым, – торжественно и милостиво произнёс Боян, на несколько мгновений прикоснувшись к топорищу чекана и убрав пальцы. – Таково слово Бояна, сына Лабаса.
– До конца жизни Шихберен будет почитать бхакши Бояна как отца, – тихо проговорил печенег, не поднимая башлыка. – Принять смерть из рук великого бхакши – большая честь, трижды великая – принять из них жизнь.
– Шихберен знает речь русов? – спросил Боян. Печенег, наконец, поднял голову.
– Да, великий бхакши, Шихберену известна речь северных пахарей.
– Пусть Шихберен говорит со мною речью русов, – сказал гусляр. – Мой ученик не знает языка канг. Мне не хочется, чтобы ученик думал, что я от него что-то скрываю.
Верещага с трудом удержался от того, чтоб вытаращиться на учителя. Речь печенегов Высокой Тьмы русин разбирал неплохо. А на наречии печенегов Низкой Тьмы – мог даже и говорить…
Хотя… наверное, будет к лучшему, если печенеги будут принимать Вольгостя за глухого к их языку.
– Слово бхакши – закон для Шихберена, – медленно выговаривает слова чужого языка покорный печенег. – Дозволь, бхакши, Шихберен назовёт тебе своих воинов.
Боян величественно качнул седой бородою.
Трое печенегов, один другого моложе, с ещё голыми лицами, один за другим преклоняли колени перед гусляром, прижимая к груди ещё не меченные наколотыми зверями пятерни.
– Ернак счастлив быть слугой великого бхакши…
– Тилан счастлив быть слугой…
– Ахубксай счастлив…
Вольгость Верещага только таращил глаза на их низкие поклоны. Нет, и у русинов волхв был главнее воина, но почитали волхвов как-то… спокойнее, что ли. Не настолько стелились им под ноги, как печенежские бойцы своим бхакши.
Затем Шихберен что-то рявкнул одному из мальчишек – слишком быстро, чтоб Вольгость разобрал слова. Тот, вроде бы назвавшийся Тиланом, ссыпался в темноту.
– Шихберен будет рад принять великого бхакши внизу, у кабицы.
Боян протянул вперёд руки, ни на кого не глядя. Вольгость сообразил подскочить, подставить плечо под ладонь – с другой подставил плечо Шихберен…
Над кабицею шипела на острых обожженных колышках грядина из странного мяса – похожего по запаху на зайчатину, только очень жирного. Один из мальчишек, понюхав, сжал грядину просяной лепёшкой, потянул колышек так, что кусочки мяса остались в лепёшке. С поклоном вручил надменно взиравшему на него Шихберену. Тот принял – и уже сам согнулся в сторону Бояна. Но вместо Вещего лепёшку принял Верещага, окатив опешившего печенега таким же надменным взором, какой тот послал младшему сородичу. Старший печенег чуток посмурнел, но спорить против такого порядка не решился. Вольгость ещё и как мог выразительно принюхался к степной снеди, снова грозно поглядел на поджавшего губы Шихберена – и передал гревшую замёрзшую ладонь, пропитавшуюся жиром лепёшку наставнику. А Боян украдкой весело подмигнул ученику – и тут же нацепил на себя личину надменной невозмутимости. Путешествие следующей лепёшки окончилось в руках Вольгостя. Третью взял себе Шихберен, предоставив младшим по своему усмотрению делить единственную оставшуюся.
Боян тем временем свою лепёшку поднял вверх, к звёздам, протянул к огню в кабице, потом приложил к земле – и только после этого начал есть. Принялись жевать и благоговейно созерцавшие действия гусляра печенеги. Верещага, откусивший кусок, едва получил еду в руки, чуть не смутился – но на него всё равно никто не смотрел.
В общем, ночевали в тепле, сытыми и чуть-чуть пьяными – Верещага уже по северскому пограничью знал печенежское пойло из броженого кобыльего молока. Ближе к рассвету Вольгость привычно поднялся – за водою для утреннего омовенья волхва. Развернулся, услышав шаги за спиною – и явно не Бояновы.
– Э, бледнокожий… – Шихберен почесал под башлыком. – Говорить надо.
Вольгость посмотрел на печенега сострадательно. Потом показал руками на воз, в котором почивал Боян, – и прижал пальцы к губам.
Поймёт или нет?
– Шихберен будет говорить, бледнокожий будет слушать, – оказался понятливым кочевник. – Слушать великий бхакши не запретил бледнокожему?
Вольгость задумчиво поглядел на мерцающую над окоемом зелёную звёздочку и покачал головой. Нет, мол, не запретил.
– Бледнокожий, когда будем в кочевье, пусть позволит Шихберену немного прислуживать великому бхакши. Совсем немного, – печенег для убедительности свёл сизые от утреннего морозца, в черных разводах наколок, ладони. – Один раз кумыс поднести, один раз еду поднести, встать помочь, стремя держать. Шихберену не надо много.
Вольгость, прищурив глаза, оглядел кочевника – от островерхой шапки до мягких сапог и обратно. Бородач, явно лет на пять старше дружинника, с явным волнением ждал ответа. Вон, аж ссутулился, бедолага.
Верещага немного пожевал губами, порассматривал розовеющие облака над башлыком печенега, а потом протянул бородачу руку. Этот обычай у русинов и печенегов был одинаков – дать руку означало дружбу и обещание. После того как ладонь встретится с ладонью, нет места ни обману, ни сомнениям.
Просиявший Шихберен вцепился в руку собеседнику и несколько раз с чувством её встряхнул.
– Шихберен будет другом бледнокожему! Если будет надо – пусть бледнокожий только ска… вэх… гхм… даст знать Шихберену.
Верещага с подсмотренной у Бояна величественностью кивнул и отправился наверх, слыша за спиною довольное сопение степняка.
За утреннею трапезой Шихберен почтительно спросил Бояна:
– Великий бхакши прибыл к сынам Бече с делом бхакши или с делом акуна?
– Великий бхакши, – Боян утёр с бороды жир поспешно поданным Шихбереном утиральником из кожи, – прибыл в печенежскую степь послом к темникам кангаров. Послом из Киева.
Вольгость едва сдержал радостный вскрик. Ага! Он же догадывался об этом! Русин повернулся к печенегу и чуть не поперхнулся очередным глотком кумыса – Шихберена словно кто-то задул, как свечку.
– Глупый Шихберен не ослышался? Впрямь ли уши недостойного слышали, что великий бхакши пришёл послом от русов?
Боян неторопливо повернул голову и впился в кочевника жёлтым взглядом.
– Должен ли я повторять свои слова?
Шихберен склонил остриё башлыка.
– Ставший отцом Шихберену пусть не гневается на недостойного сына, – проговорил он. – Печень недостойного обливается кровью при мыслях о том, что ожидает почтившего его именем сына. Великий бхакши знает, как встречают кангары послов – особенно послов от ковырятелей земли… Недостойный будет рад умереть, защищая бхакши от любого нечестия, нанесёт ли его сын Бече или человек иного племени, но он не в силах защитить от обычая.
– Шихберен пусть не тревожит этим свою печень… – повёл клочковатой бровью Боян и на этом разговор с кочевником прекратил.
В кочевье Шихберенова рода их встретил младший вождь – бий. По сторонам островерхого клобука бия торчали два длинных пера в знак высокого положения владельца. Выслушал Шихберена. Сперва глядел на Бояна с изумлением, затем с почтением – но едва в разговоре мелькнуло слово «посол», лицо кочевника застыло, а глаза подёрнулись отчуждением, как плёнкой.
Шатёр для них поставили в стороне от кочевья, еду приносили раз в сутки. Хотя поблизости всё время болтались любопытные, по большей части – чумазые детишки, говорить с посланцами Киева никто не пытался. Вольгостю стали понятны – ну, по крайности, отчасти понятны – страдания Шихберена. Их рукобитье пропало всуе, прислуживать «великому бхакши» никто не собирался. Боян, однако, вёл себя, как будто ничего не переменилось.
В кочевье разожгли тем временем огромный костёр. Приволокли и бросили в него охапки квёлой зимней травы, и над костром заклубился густой, сизый с прожелтью, дым. Четверо печенегов натянули поверх костра тонкую кошму, подержали – и сдёрнули. Вверх пошёл клуб дыма. Кошму снова натянули. И снова сдёрнули. И так ещё дважды. Потом кошму держали долго – чтобы снова выпустить в небо четыре дымных облака.
Боян похлопал по плечу наблюдавшего за печенегами Верещагу – и указал на окоём между полуднем и восходом. Там, у самого краешка ровной, будто стол, степи тоже поднимались к небу, чтобы растаять, развеяться, четыре крохотных белесых комочка.
