Александр Ледащёв - Самурай Ярослава Мудрого
Где-то к полудню сделали привал, кстати очень вовремя, ибо мои соседи уже начинали мне подпевать. Смотрелось это, конечно, удивительно, когда широкоплечий мужик лет сорока, с бородищей как веник, со сросшимися бровями и в тяжелой броне вдруг старательно начинал выводить тяжким, с хрипотцой, басом: «Я без мамочки и без папочки…»
Я спрыгнул с Харлея и встал в некоторой задумчивости. К своему костру меня никто не звал, а разводить костер самому – так у меня и котелка с собой нет. На всякий случай я проверил свой мешок и – слава Деду! – нашел там котелок, небольшой, как раз как надо. Я важно прошествовал в обоз, где разжился заправкой для каши и зачерпнул из бадьи ключевой воды. Когда я вернулся, мне приветливо замахали от одного из костров, тот самый дядя, что самозабвенно выводил песню Красной Шапочки. Так что я со своим котелком оказался просто смешон. Они просто постеснялись привлекать наставника к сбору дров и походу за водой, хотя я бы ничуть не был против. Так что я просто вывалил в общий котел то, что получил в обозе, и все одобрительно закивали головами. Мы успели и перекусить, и поваляться на траве (никто из дружинников и не подумал снимать броню), я же успел в тишине и покое выкурить сигаретку. Дружинники старательно не обращали на нее внимания. Мне же было все равно. И ели молча, и отдыхали молча. Мне все больше нравилась наша поездка, лишний разговор всегда может привести к лишней болтовне, брякну что-нибудь такое, что Ратьша меня велит прямо тут пытать, не возвращаясь к князю. Ну, может, конечно, и не совсем так, но мало ли.
Затем Ратьша громко крикнул: «Седлайтесь!» – и все мы шустро залили костры и оказались в седлах. Харлей мой громко фыркнул, Хонда ответила ему коротким, игривым ржанием, и наш поезд снова тронулся в путь. Думаю, что такими темпами мы прибудем в Киев еще не завтра. Но, собственно, никто на тот свет особо и не торопился.
Тут меня позвали к Ратьше, я толкнул Харлея пятками и поскакал в голову поезда.
– Как тебе поездка наша, Ферзь? – осведомился тысяцкий.
– Хвали день к вечеру, а так – мое дело телячье, Ратьша. Велели, и еду, – смиренно отвечал я.
– Оно так, как и у всех нас тут. Но сам-то что думаешь? – не сдавался тысяцкий.
– Да что тут думать? Если Владимир пожелает, домой не вернемся, вот и всех на том дел. Так выбора у нас нет, тысяцкий. Нам велели, мы и повезем великому князю радостную весть.
– Ну мы-то ладно, мы дружинники Ярослава, а тебе за что умирать?
– Приказы, тысяцкий, не обсуждать стать. Мне приказал мой князь, значит, я это сделаю, и мне неважно, чем это кончится. – Я рассердился и ответил сухо, почти зайдя на грань оскорбительного тона.
– Верно говоришь. Очень верно. Добро, наставник, не стану пытать тебя больше, – сказал Ратьша и негромко прибавил: – Пока.
Он кивнул головой, показывая, что аудиенция дана, и я вернулся на свое место в строю. Только вот мест у меня – как у зайца теремов! В обоз не по чину, рядом с Ратьшей – видимо, рылом не вышел, так что, куда прибьюсь, там и ладно. В таком умиротворенном настроении я и втиснулся на свое место, откуда уезжал пять минут назад.
– Песню! – донесся до нас громкий крик Ратьши.
И мы грянули. Точнее, дружинники грянули, обозники подхватили, а потом, казалось, подхватил весь лес. Слов я не знал, поэтому гудел носом, стараясь попасть в мотив этой древней песни.
Судя по всему, нашему кортежу было глубоко наплевать на конспирацию. И то. Ничем недостойным, как мне хотелось бы надеяться, мы заниматься не собирались, а те, кто мог бы этого хотеть, нас или боялись, или не считали нужным атаковать наш отряд. Что с нас взять-то? Дань-то мы не везем. Но с другой стороны, а кто в лесу это знает? Надо полагать, что дань отвозилась всегда примерно в одно и то же время, а обоз наш вполне мог внушить разбойникам мысль о всевозможных шалостях с казенными деньгами и припасами. Ну посмотрим, посмотрим, не думаю, что Ратьша не знает, что делает. Скорее всего, идет от противного – остановка среди бела дня, неторопливая езда, а на закуску еще и песня на весь лес – такие вояки просто не могли везти ничего интересного. Не было в нас атмосферы таинственности и осторожности. Песня кончилась, началась вторая, потом немного еще попели хором о Красной Шапочке, а там и угомонились. Я же, от нечего делать, старался вспомнить еще какую-нибудь походную песню, но вспоминалась только песня про Африку и зеленого попугая, так что я решил воздержаться от культурно-просветительной работы.
И тут до меня дошла простенькая вещь, при мысли о которой я пожалел, что караван мой идет столь неторопко. Мы должны были пересечь степные просторы на пути к Киеву. А степь… Степь всегда вызывала у меня почти те же чувства, что и океан. Теплый сухой ветер, сгибающий ковыльную гриву степи, волны, пробегающие по ней, безграничный просто с редкими деревцами, непередаваемый, бодрящий аромат ее, самый настоящий запах воли, воли, которой не поставлены еще пределы.
Что-то шло отнюдь не так, как я привык. Слишком много удачи. Слишком. Хотя, с другой стороны, с чего я взял, что мы все тем же составом доберемся до Киева? Дорога у нас длинная…
Но все равно – слишком много везения всегда настораживало меня. Я плохо умею радоваться жизни, хотя и очень люблю жизнь. Мир может быть как угодно плох, люди могут быть плохи, плохо может быть самому мне, но жизнь всегда прекрасна. Вот такой вот парадокс.
День, как ему и было положено, понемногу клонился к вечеру, уже легкая дымка грядущих сумерек пристраивалась робко в гуще леса, а мы все еще легкой рысью двигались по дороге, намереваясь попасть в Киев. Только бы не пошли дожди! Иначе наше путешествие сразу перестанет напоминать прогулку.
Как прекрасен лес, густой, почти не опоганенный человеком лес, в часы заката! Все тайны, которые днем не воспринимаются всерьез, по мере сползания солнца по небосклону вниз становятся куда как более значимы с пробуждением вечерних лесных теней. Даже человеку закоснелому в быту не все в темнеющем бору покажется прозаичным. Если дело будет в срок, то припомнит он и про папоротник, и про лесных жителей и уже не так смело отправится он в чащу леса за сучьями и хворостом. И вот уже небо из розовеющего стало синеть, синеть, еще немного, и фиолетовая тьма мягко развалится на деревьях и начнет любимое дело свое – морочить полуночников, которые не удосужились еще озаботиться ночлегом. Пробуждаясь к ночи, лес тяжело и протяжно вздохнул, задремавший было ветер расчесал ему кроны, нырнул к корням и взъерошил густую траву, негромко, по-змеиному, прошипел в кустарнике и снова лег спать. Вскоре обочь дороги проглянула большая поляна, и Ратьша крикнул:
– Спешиться, ставим лагерь!
И мы стали ставить лагерь. Дав лошадям поостыть после езды, воины свели их на водопой к журчащему в небольшой балке ручью. Другие уже разводили костры, назначали дозорных, Ратьша, дубом стоя посреди нашего лагеря, выслушивал тех, кто с чем-то подходил к нему, и кликал тех, кому хотел сказать что-то сам. На его месте я бы пригласил меня к костру. Глаз да глаз. Не Владимирова ли находника везем, а? Вернется память среди ночи, да и поминай как звали, не может такого быть?
– Ферзь! – окликнул меня тысяцкий. – Сегодня спишь у моего костра.
– Внимание и повиновение, о великий хан! – пробормотал я и, поклонившись, повел лошадей к костру тысяцкого.
Там уже хлопотали два дружинника с мутными невнимательными глазами. Понятно. Возле тысяцкого и должны быть лучшие. Этих и не заметишь, и не вспомнишь через час. Хорошее начало, надо заметить. Сам Ратьша многих стоит, да еще и эти два душегуба. Я в почете.
Когда мы уселись у костра, я внимательно посмотрел, наконец, подошедшему к нам Ратьше в глаза. Тот ответил твердым взглядом. Шутки кончились, не начавшись. Я воздержался от комментариев, придвинулся к котлу и, когда сварилась каша, приправленная салом, отдал ей должное, в очередь погружая ложку в котелок. Два душегуба уютно сидели у меня по бокам, а передо мной, через костер, сидел сам тысяцкий.
– Хоть не свяжете? – совершенно спокойно спросил я. В конце концов, хоть попробую понять, кем я при этой компании числюсь.
– Нет, – так же спокойно ответил тысяцкий. Ни один из душегубов даже не улыбнулся, хлебали себе тихонько кашку, дуя на ложки.
– Тогда сразу скажу – ночью я в лес думаю сходить, Ратьша. Люблю ночной лес. Если, конечно, ты не воспретишь, – пошел я с наглых козырей.
– Да на доброе здоровье, нарвешься там на кого, сам виноват будешь, наставник, – Ратьша улыбнулся, впервые за весь день по-настоящему.
Я в ответ тоже попробовал улыбнуться, но улыбнулся как обычно, на левую сторону рта. Ну вот так вот у меня все. Даже улыбаюсь не по-людски. Я стер свою кривую ухмылку с лица и вытянулся на траве, раскатав свою постель, собранную домовым и притороченную к седлу Хонды Дворовым. Лошади наши, со спутанными ногами, привязанные к вбитым в землю колам, пощипывали травку на поляне.
